Английский писатель и дипломат Морис Беринг попытался вывести образную формулу нашего национального типа. Это важное для нас свидетельство, взгляд человека со стороны — то, чего мы, русские, часто не замечаем в себе, находясь в стихии родного языка, быта, традиций, привычек.

Беринг — переводчик русской поэзии, автор книг «Русский народ» и «Главные истоки России» (по-моему, они до сих пор не переведены на русский язык). До самой смерти в 1945 году он оставался горячим другом нашей страны. Так вот, писал Беринг, если в каждом британце есть сочетание характеров короля Генриха VIII, писателя Джона Мильтона и диккенсовского мистера Пиквика, то в русском человеке разлиты черты Петра Великого, князя Мышкина и Хлестакова (я бы добавил сюда еще и Обломова).

Этому подбору исторических и литературных персонажей можно верить, потому что человеческие типы не вымирают, а только видоизменяются. Подобный подбор фигур сложился у Беринга не из книг философов или бесед в светских гостиных, а из бессмертной чичиковской брички, летящей по российским просторам, где все разом бросается в глаза — богатство и нищета, широта души, крепость духа и мелочная скаредность, святая кротость и бытовая жуликоватость… Короче говоря, человеческий ландшафт, воспетый Гоголем, не прошел мимо очей наблюдательного британца.

Так что же он увидел в русском человеке? Прежде всего «природное изящество, обаятельность, гостеприимство, мягкость, женственность, ловкость, любовь к пассивным удовольствиям (пьянство, что ли? — О. Л.), доброжелательность, жалость к страдающим, щедрость и широту натуры». (Как тут не вспомнить Достоевского: «Широк человек… я бы сузил».) И вместе с тем, отмечал Беринг, этому народу свойственны «скачки от энергии к бездеятельности, от оптимизма к пессимизму, от бунта к подчинению».

Есть такое мнение, что в формировании русского характера немалую роль сыграла… география. «Русское историческое движение — это движение в самую невыгодную сторону, а именно: с юго-запада на северо-восток, от лиственного леса — к елкам, кочкам и тундре, от моря к болоту, — считает Виктор Ерофеев. — Только принуждение может заставить двигаться в столь невыгодном направлении». Именно в «принуждении» видит он причины того, что впоследствии легло в основу русского национального характера.

За недостатком места не стану полемизировать с амбициозным автором, оставляю этот тезис на его совести, но вот что касается географии… Непроезжие дороги, непролазные болота, глухие леса, дикий зверь и не менее «дикие» мороз и комар были тем природным антуражем, на фоне которого веками протекала жизнь русского человека. Северного человека в особенности. В местных православных молитвенниках постоянно встречаются имена потопших, древом убиенных, зверем растерзанных, демоном уведенных. Кто видел искусственные поля и луга — островки посреди тайги, тот поймет силу и упорство крестьянина-новосела. За куцый отрезок лета и части осени он должен был сделать все хозяйственные дела и обеспечить свое будущее. Труд, рассчитанный на год, иногда удавалось выполнить за месяц. А затем наступала пора затяжной зимней спячки. Происходил «резко континентальный» переход от непосильного труда к вынужденному безделью. В условиях крайностей и выковывался характер: в основе его лежала идея рывка, порыва, аврала, импульсивности, стремления к недосягаемому. Не отсюда ли пошли гулять характерные выражения «авось», «пан или пропал», «после нас хоть потоп»? Не поэтому ли получили права гражданства такие сугубо «ненашенские» словечки, как «бардак» и «кавардак»?

Слово «штурмовщина» тоже не русского происхождения, но к русскому национальному типу имеет такое же отношение, как «долой» и «да здравствует». Наш человек то безрассудно рвется вперед, то предается праздным мечтаниям, подобно Емеле-дурачку, удобно устроившись на теплой лежанке. Он может неуемно пить и объедаться или вовсе ничего не есть, может спать двадцать четыре часа или не ложиться по нескольку суток, может пахать, рубить, колоть, ворочать тяжеленные бревна, неделями плутать по обманным мхам — или бесстыдно сачковать, почитая похмелье воздаянием за грехи. Наш человек может равнодушно взирать на голодающего соседа — и с оголтелой настырностью рваться в Сербию, чтобы помочь воюющему «брату по крови». При таком характере трудно стать хорошим бухгалтером, но зато можно перекрыть все мыслимые и немыслимые рекорды, посадить яблони на Марсе, вырастить горох величиной с арбуз или же переплыть Берингов пролив при температуре плюс три градуса. Рекорды Гиннесса — это по нашей части.

Русского человека, особенно крестьянина, не так-то просто сдвинуть с места, его непробиваемость и консерватизм к разного рода новациям замечательно выразили наши писатели-классики. Но уж коли его удалось чем-то увлечь, в чем-то переубедить, он доходит во всем — в добре и зле, в мудрости и дурости — до крайних пределов. В коллективизацию народ загоняли не только кнутом и лживыми посулами; очень многие шли сами, без принуждения — с задорной песней под разливы гармошки. Как, например, опьяненные духом ревпереустройства бедняки-веркольцы, основавшие на территории Артемьевского монастыря сельскохозяйственную коммуну под названием «Спартак». Работали коммунары ни шатко ни валко, с кочки на кочку, больше ругались и митинговали. Проели продуктовые запасы, остававшиеся от монахов, — и разбежались…

Русский характер формировался в остром переплетении противоположностей. Смирение перед суровой природой — с одной стороны, и безудержное стремление победить ее во что бы то ни стало — с другой. Постоянное недовольство собой и своим окружением. Щедрость души, исконная доброта — и завистливое подглядывание за соседом, представителем другой национальности, который живет если и не богаче, то, во всяком случае, как-то иначе. «Эту почтительность к чему-то лучшему, чем у нас, я часто встречал в нашем народе, — признавался Пришвин. (Между прочим, Михаил Михайлович проплывал мимо Верколы в 1935 году и останавливался в бывшем монастыре, на противоположном берегу Пинеги.) — Мне тоже с детства все кажется, что у не наших людей все как-то лучше, и я до сих пор не могу решить, хорошее ли это народное качество или основной национальный порок».

Западный европеец не строит себе воздушных замков, шаг за шагом он идет от одной цели к другой, у него все выверено, рассчитано и подсчитано. Наш человек часто не знает, чего он хочет. Его земные цели расплывчаты и недосягаемы. Одной ногой он отталкивается от привычной почвы, а другую пытается приставить к своему идеалу, по всей вероятности выдуманному, к которому так стремится его беспокойная, ищущая душа. И бывает, что человек, потеряв жизненную опору, испытав глубокое разочарование, сходит с дистанции, утрачивая все основы личной этики. Душа его покрывается нравственной коростой.

Года три назад внешне невозмутимая Веркола была поднята на ноги сообщением о том, что приехавшая в село съемочная группа фильма «В той стране» производит набор «артистов». И стар и млад потянулся на пробы к Лидии Бобровой, режиссеру-постановщику, демонстрируя чудеса перевоплощения. Правда, некоторым даже лицедействовать не пришлось — настолько персонажи сценария (по рассказам Бориса Екимова) и веркольские гулевые людишки оказались похожими, ну просто один к одному. Удивительное дело, сидел автор у себя на родине, в Калаче-на-Дону, писал о тех, кто его окружает, кто душу свою утопил на дне граненого стакана, а вышло, что и северное житье-бытье ему знакомо от «а» и до «я». Екимов никогда не был в Верколе, никогда не видел Сашку Стахеева, но, думаю, что и он, как и режиссер Боброва, отдал бы предпочтение этому тридцативосьмилетнему баламуту-алконавту, возмутителю веркольского спокойствия, несмотря на то, что первоначально на роль Зайки был утвержден очень сильный актер Иван Бортник.

Известно по статистике, что Россия выпивает в год примерно 4 миллиарда литров водки, не считая вин, ликеров и напитков домашнего приготовления. 4 миллиарда литров — это одна бутылка в неделю на каждого россиянина, включая грудных младенцев, престарелых пенсионеров, воинственных трезвенников и задумчивых язвенников. Но, естественно, главная нагрузка в этой статистике падает не на нас, грешных, а на людей, подобных Зайке, то бишь Сашке Стахееву, рыжему вертопраху с артистическими способностями, встреча с которым, как мне говорили, кроме дыры в кармане, ничего не сулит веркольскому обывателю. Человек, с которым он имеет дело, всегда будет одурачен. Умеет Сашка-Зайка поводить за нос, подержать масть и, завладев доверием, вроде бы играючи, выудить из тебя на бутылку, а то и на две. «Кучеряво заделал?» — спросит он при этом у своих корешей, спившихся донельзя монстров неопределенного возраста, которым можно дать и сорок, и все шестьдесят, — и гордо выпятит грудь. Расступись, русские идут! Шумел камыш, деревья гнулись… бездельник, кто с нами не пьет! И укатает их злодейка-дурнина без наклейки в сиську, в сосиску, в дупелину, в дым, в зелень и поросячий визг… Дальше (по сценарию) — могила на сельском кладбище. И пьяная улыбистая харя на фотографии, пришпиленной к деревянному обелиску, — другой просто не нашлось.