Он занимал приподнятый к оконечности мыс, некогда увенчанный храмом.

Развалины бань, амфитеатра, жилья с остатками покрывавших полы бело-голубых мозаик. Место для публичных собраний. Акведук. Рухнувшие в воду плиты стен, загораживавших военную гавань с моря: теперь раздолье для ныряльщиков. В соседней бухте — торговый порт с останками не то сторожевой башни, не то колоннады для парадных встреч, не то портика для совершения оптовых коммерческих сделок.

Экономно, уютно и умно устроенный мир приморского древнегреческого городка.

На другой день нас перевезли километров за полтораста вдоль берега, в новопостроенный норвежский отель. С подковой ступенчатых корпусов вокруг громадного, неправильной формы голубого пятна бассейна. С черепичными навесами многоместного ресторана, баров и магазинчиков. С окутанными кондиционированной прохладой холлами.

Если его раскопают веков через десять — пятнадцать, разберутся ли в предназначении курортного мирка, солнечного филиала холодной Скандинавии, связанного с метрополией пуповиной челночных авиарейсов?

Не удивлюсь, если будущий археолог примет руины за воплощение социалистической мечты — за Город Солнца с мудро выверенной планировкой жилищ, с культом телесного здоровья и красоты, с местами для общих трапез, собраний, водных и музыкальных развлечений…

Не переносим ли на античные руины и мы, трактуя их назначение и обустройство, свои представления о разумном и прекрасном? Время, может статься, сплошь и рядом обманывает, сберегая выдающиеся частности и перемалывая в пыль непрочную и невзрачную повседневность.

Иной вопрос, так ли уж оно при этом слепо, если отбирает достойное, творя свой миф и оставляя человеку идеал — хотя бы в прошлом.

Камешки на берегу как разноцветные рыбки.

Прибой и ветерок заглушают музыку с проходящих мимо прогулочных катеров, так что до берега доносится только слабое ритмическое звяканье ударных.

По вечерам во всех окрестных ресторанах показывают турецкий народный танец живота.

Женщина в голубых шортах все торгуется в лавке, то уходя от заломившего за сережки цену продавца, то вновь возвращаясь к вожделенной витринке, не в силах сорваться с мысленно уже вдетого в ухо маленького золотого крючка.

Кемер — Анталья — Аланья.

Август 1994.

— Сыктыв-карр! Сыктыв-кар-рр!

А еще чуть подальше:

— Печор-р-ра!

Теперь я знаю, откуда прилетают к нам на зиму эти невзрачные серые птицы.

Они прилетают из окруженного болотами и рассованными по лесам лагерями вечноссыльного города, упирающегося Коммунистическим проспектом в низенький вокзал с единственной круглой башенкой под непомерным острым шпилем — как воспоминание о безнадежно далекой Петропавловской игле.

Туда добираешься черт знает сколько времени.

Давно миновал запавший в душу вокзал в Ярославле, выстроенный в том приподнятом южном стиле, с аркадами и гроздьями молочных фонарей, что так любили в сталинские времена и что всего более подходит для торжественных встреч под оркестр.

Поезд, спотыкаясь, взбирался на мосты, переваливал через речки, обгонял мутноглазые короткие электрички.

Окрестности все мельчали, теряя краски.

А дорога все длилась.

К счастью, я путешествовал не один.

Попутчик мой был эстонец в самом лучшем смысле слова: интеллигентный, тихий и болезненный.

По утрам он негромко беседовал сам с собой, шуршал бумажным пакетом и грыз припасенные из дому сухари.

Ссыльный город походил на заброшенную новостройку сразу и 30-х, и 50-х, и 70-х годов.

Правда, и тут уже попадались на глаза вывески вроде «Парикмахерские услуги для собак».

В ресторане «Центральный» крепкие молодые люди всякий вечер заказывали «Мурку».

В витринах краеведческого музея лежали деревянные рыболовные крючки и обломки деревянного бога.

Над ними парило на ниточке хищное чучело птицы с воблой в когтях, изображающей пойманную рыбу.

Местная культура усердно замешивалась на этнографии, и в какой-то момент мне тоже захотелось стать классиком коми литературы.

Но меня не устраивал здешний быт.

Помимо того и этого света есть, вероятно, области, не проходящие ни по тому, ни по другому ведомству, о которых Творец просто позабыл и оставил, как нерадивый школьник, обширные белые проплешины на заштрихованной контурной карте.

И потому при их посещении всего более запоминается дорога — туда и, если повезет, обратно.

…В соседних купе веселились изъеденные гормонами долговязые юные баскетболистки, ехавшие повидать свет на соревнования в Нижнекамск не то в Нижнехамск.

Я вышел покурить на площадку.

«Вельск. Стоянка 10 минут», — объявили по громкой связи.

Во мраке желтели огоньки. Какие-то полукруглые металлические лабазы проступали в лохмотьях метели.

— Ну, это вряд ли центр мироздания, — пробормотал я обычную пошлую присказку.

— Что вы! — отозвался у меня из-за спины молчавший до того в дыму курильщик. — Это у них и есть райцентр.

Сыктывкар.

Октябрь — ноябрь 1995.

Алехин Алексей Давидович родился в 1949 году в Москве. Поэт, критик. Автор четырех поэтических книг и книги поэтической прозы. Главный редактор журнала поэзии «Арион». Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.

Илья ушел из отцовского дома в ту же ночь, правда недалеко — в кинотеатр «Октябрь», найдя себе пристанище на чердаке с изнаночной стороны экрана. Он лежал на резиновом матрасе, который притащил киномеханик Наиль, под шерстяным пледом, который дала мама, смотрел в большое полукруглое окно на звезды, слушал воркование невидимых голубей и глуховатую фонограмму любимого фильма отца и был, кажется, счастлив.

У Владимира Ивановича в ту ночь тоже было неплохое настроение. Он сидел, по обыкновению, в последнем ряду, лузгал семечки и неотрывно смотрел на экран, находя там не только душевное отдохновение, но и подтверждение собственным мыслям. И когда судья-индус сказал: «Сын честного человека всегда честен, а сын вора — обязательно вор», — Печенкин согласился, проговорив:

— Это точно.

Галину Васильевну не очень испугала ссора между мужем и сыном, она хорошо знала Печенкина, знала, что должно пройти время, чтобы он остыл и повинился. Ни на какую работу Илюшу она, конечно, не отпустила бы, но запретить ему учиться не могла, а он как раз высказал желание учиться — в обычной придонской школе. К тому же Галина Васильевна прекрасно понимала, что сыну скоро надоест это бессмысленное, бесплодное занятие, и согласилась, поставив одно лишь условие: в отсутствие телохранителей провожать его в школу будет она сама. Илья засмеялся и поцеловал мать в лоб.

Илья шагал по Придонску широко и деловито. Галина Васильевна двигалась рядом, настороженно поглядывая по сторонам, прижимая к груди, как щит, черную жесткую сумку.

— Ты знаешь, Илюшенька, сегодня утром ко мне подошел папа и пригласил нас с тобой… в кино, — сообщила она радостно.

— Ненавижу кино, — сказал Илья в ответ.

— Почему? — удивилась Галина Васильевна.

— Потому, что оно врет.

Галина Васильевна улыбнулась:

— Ну, малыш, кто же в наше время говорит правду? И дело вовсе не в кино… Папа хочет помириться, а на что-то другое у него фантазии не хватает. Я даже знаю, как все это будет выглядеть. Перед началом сеанса он пожмет твою руку и скажет… какую-нибудь глупость… И ты снова вернешься в свой дом, в свою комнату…

— На чердаке я чувствую себя прекрасно! — сообщил Илья.

— Ты не хочешь мириться с папой?

Илья не ответил.

— Ну хорошо, объясни мне, чего ты от него добиваешься? — спросила Галина Васильевна, остановившись. Илья тоже остановился.