Курбатов поспешил вниз.

Петр запирал дверь. Увидев растерянное лицо Курбатова, он улыбнулся:

— Ты-то что таращишься или вчера не насмотрелся?.. Ну да, я и есть царское величество великий государь Петр Алексеевич. Просил ведь Киста вразумить жену, чтоб не разглашала мое инкогнито… Проклятые бабские языки!

Курбатов подавленно молчал. Петр посмотрел на окна, к которым приникли лица зевак, вздохнул.

— Книгу твою я читал, — сказал он, — и была она мне в великую досаду…

Курбатов потупился.

— …ибо чуял правду слов твоих, — продолжал царь. — Ныне и сам знаю, что имею дело не с людьми, а с животными, которых хочу переделать в людей. Потому всегда радуюсь, встретив человека, согласно со мной мыслящего. Слушай меня, Курбатов. Вины, какие были за тобой, я тебе прощаю. Если не хочешь уподобиться ленивому рабу евангельскому, закопавшему талант свой в землю, поезжай в Москву, будешь числиться при Посольском приказе. А пока что жалую тебя дворянским званием и чином поручика. Ответ свой дашь завтра, а пока налей водки, что ли…

В сентябре, продав гостиницу и устроив все дела, Курбатов вместе с семьей выехал в Москву сухим путем. В дороге был весел, подшучивал над невозмутимой Эльзой, говорил с детьми только по-русски. В Кёнигсберге, поднимаясь по трапу на корабль, который должен был везти их в Либаву, он вдруг остановился, дико выпучив глаза и ловя ртом воздух, схватился за грудь и под пронзительный визг Эльзы рухнул в воду. Через полчаса матросы баграми достали его тело, уже почти окоченевшее.

Эльза похоронила его в Кёнигсберге по лютеранскому обряду. Затем она продолжила путь и к зиме добралась до Москвы. Петр, возвратясь из Голландии, оставил за ней и ее детьми дворянское звание и назначил приличную вдове поручика пенсию.

Цветков Сергей Эдуардович родился в 1944 году. По образованию историк. Печатался в журналах «Новый мир», «Москва» и др. Живет в Москве.

Официант закусочной, иммигрант.

Художница.

Хозяин кафе.

Супружеская чета на пороге смерти.

Люди из прошлого, объекты памяти и воображения.

Объекты телевизионной заэкранности.

Полицейские.

«Простите, могу я спросить вас, мэм? Откуда вы приехали?» — «Из Петербурга». — «А, это в Африке… Вы говорите на африканос?»

Около пяти часов летнего вечера. Арабское кафе на окраине Нью-Йорка. Честнее было бы назвать это заведение закусочной, но хозяин не поскупился на вывеску: «MIRACLE of CAIRO».

Молодой официант засмотрелся на женщину. Осмелился заговорить. Сел в лужу с этим Йоханнес… Петербургом. Потерялся.

Женщина смеется.

Блистательная, артистичная. Чуть взвинченная.

Отодвигает поставленную перед ней чашечку кофе. Без молока. Без сахара.

«Я вообще-то художница. В Нью-Йорке пару месяцев. Хочешь, покажу свой альбом? Издан в Париже». — «О, это правда ваши картинки?» — «Правда мои». — «О найс!»

Функция альбома: я, парень, не то, что ты думаешь.

Функция сока, что пьет, подсев, официант: ты добрая, ты очень добрая, не гони меня, ладно?

Губы официанта, вседневная функция коих — называть счет, на ощупь продираются сквозь дремучести внепрейскурантного обхождения: «Иджипшен библ ар найс… Дон’т би эфрейд…» — «Библия? Египетская библия??» — «Библ… библ… май библ…» — «Байбл?» — «Ноу, хе-хе… Ай мин би-бл… иджипшен би-бл…» — «Пипл?» — «О йес, библ!» — «Не библ, а пипл. Скажи: пипл!» — «Библ!» — «Ну, о’кей…»

Ей уже скучновато. It leads to nothing. Парень полноватый, лысоватый. Глуповатый. Глаза добрые. Да и черт с ними. Устала. It really leads to nothing.

«Ю хэв э лот оф пикчерз, мэм!.. Бью-у-у-у-тифул пикчерз!..» — «Где тут пепельница у вас?» — «Пожалуйста, мэм! Ай ноу уан пэйнтэр… Он тоже рисует картины… Э лот оф пикчерз!.. Красивые картины!..» — «Ну и что? У него есть деньги?» — «Деньги? Ай дон’т ноу. Я видел его один раз… Красивые картины, мэм!..» — «Так. Ну, я, пожалуй, пойду». — «Уай, мэм? Вы торопитесь?» (Она — себе.) «Подумаешь! Буду в „Макдональдсе“ тарелки мыть!» — «Сорри, мэм?» — «Подумаешь, говорю. (С прежним вызовом.) Буду в „Макдональдсе“ посуду мыть! Плевать мне на всех!» — «Но… (робко) в „Макдональдсе“ посуду не моют, мэм… Они ее выбрасывают…» — «Sorry?» — «В „Макдональдсе“ не моют тарелок, ай гесс… Зей троу зем эуэй… Одноразовая посуда, мэм…»

Секундная пауза.

Взрыв смеха.

Женщина хохочет невероятно громко.

Хозяин, багроворожая гора мяса, на миг забывает про нож.

Смеется и официант. Начинает робко, оглядываясь на хозяина. Заканчивает, глядя женщине прямо в глаза.

Что-то примиряет этот совместный смех.

«Вы очень добрый и красивый вумэн. Очень! Пожалуйста. Ай инвайт ю ту май хоум. Пожалуйста!.. Я очень-очень хорошо приготовить э диннер. Ит из тру. Иджипшен библ всегда вкусно готовить! Дон’т би эфрейд! Пожалуйста! Можно?..»

Чуть позже.

Женщина за стеклом кабины.

Видимо, говорит с подругой.

Может, с собой?..

«Сколько это может продолжаться?! Я устала! Почему бы нет?.. А что, разве сейчас меня не насилуют? Ну, изменится форма насилия… Хотя бы конуру свою оплатить за месяц! И потом, я художница, мне нужны детали! Свобода?.. Не смеши. От смены континентов меняется только форма зависимости. Да нет!.. Это не Гегель сказал!..»

Сразу после этого.

Наскребает последние центы.

Наглатывается дешевой, быстро заглушающей голод дрянью.

Потат, майонез, потат.

Итог: желудок жадно и ласково принял пищу.

Впрок. Наперед. Про запас.

У него дома она думать об этом, слава Богу, не будет.

«Зачем ты заходила в снэк-бар?» — «Я хотела купить себе новые туфли». — «Разве они там продаются?» — «Нет». — «Зачем же ты заходила?» — «Потому что хотела купить туфли». — «Найс, хе-хе… Ты очень веселый женщина! и добрый! и ты бью-у-у-у-тифул!.. Иджипшен библ…» И т. п.

«Давай я покупаю красивый египетский еда?» — «Покупай что хочешь». — «Что-нибудь пить? Сок? Пепси? Спа?» — «Вино». — «Какое? Сколько бутылок? Я покупить все, что ты показать». — «Любое. Up to you». — «Сорри?» — «Да делай что хочешь!»

Тоска. Кому повем печаль мою?..

Сквозь стекло витрины видна парочка. Девяностолетние супруги в духе немецкого экспрессионизма. Маленькие, сплющенные в направлении сверху вниз. Муж, храня мужскую дистанцию, на два пальца выше. Намертво сцеплены под ручку, полный клинч. Загипнотизированные зеленым светом, испуганно и покорно семенят на тот берег… Стараются именно семенить, не ползти…

Огромная, пустая и страшная дорога. Стая машин, пригнав к одной линии, по-волчьи застыла перед прыжком. Иллюзия остановки времени. Трусливая аберрация. Все равно поток искорежит… сомнет… вычеркнет из пейзажа…

Старичок в костюмчике цвета мокрого пепла… Старушка в темной приплюснутой шляпке… Точно в щербатой тарелочке, что из рода скромного антиквариата… Черная сумочка, темно-зеленый костюмчик… Черна кладбищенская земля, в которой они вот-вот оба исчезнут, сильна темной зеленью трав, что покроет их. Кто первый? «Только не ты!» — «О нет, только не ты!» Горбатенькие, слитые временем в неразрывность. Так ли? В том, как судорожно сцеплены руки, слышится: «Господи, только не ты!..»

…Куда мне девать себя от ее приплюснутой шляпки?

Отойди от окна.

А толку?