Илья попятился, ткнулся спиной в дверь и, глядя смущенно на налитое девичье тело, не находя в себе сил отвести от него глаз, забормотал, объясняя:

— Параграф восемь. Другом и милым человеком для коммуниста может стать человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам…

И вдруг по-детски всхлипнул, рванулся вперед, пробежал мимо громко рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила, прыгнул к растущей рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся, вниз. Упал Илья удачно: ничего не сломал и даже почти не ушибся — только прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра «Октябрь».

На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья достал со дна сундучка коробку из-под зубного порошка, в которой вместо дедушкиных челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив барабан, он установил патрон под боек и стал шарить свободной рукой по груди в поисках точного местоположения сердца. Голуби отвлекали.

— Ну, вы там! — возмущенно крикнул Илья и даже погрозил им оружием. Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.

Стоящий на столе гипсовый Ленин щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.

Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но крючок не поддавался, Илья открыл глаза и внимательно посмотрел на Ленина. Что-то было не так… Илья вынул из стоящего на полу ящика бутылку пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый напиток до последней капли. План самоубийства созревал по ходу самоубийства. Илья сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла свою постель.

— Думать, что коммунизм может не победить, — это значит расписаться в собственном бессилии, — задумчиво проговорил он, глядя на свою работу, и прибавил — твердо, оптимистично: — Коммунизм все равно победит!

Эти слова очень понравились Илье, он торопливо вернулся к столу, взял ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное перо в чугунную чернильницу и размашисто написал на листе бумаги: «Коммунизм все равно победит!» Действия Ильи становились все более осмысленными. Теперь он был уверен в себе. Илья расправил плечи, вздохнул и лег навзничь на знамя, стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска. Решимость и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним прибавились растерянность, удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе. Пришлось подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое упиралось в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже не вставать. Теперь он приставил пистолет к виску и, то ли прощаясь, то ли здороваясь, проговорил:

— Мама…

Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.

— Ах вы сволочи! — заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было — были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны вмятины от бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрела опять не последовало. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок — осечка.

— Русь-ская рапота! — выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.

Ленин смотрел иронично.

— Русь-ская рапота! — обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: — У нас в «Труа сомэ» был садовник — старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: «Русь-ская рапота».

Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник — острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.

— Да! — воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати. Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял: — Да… да… да… Вот!

Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать — громко, радостно, торжественно — себе, Ленину, всем:

— «Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить — шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!»

— Ну конечно же! — воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и, закричав в восторженном исступлении: — Да! Да! Да! — прижался губами к твердой коленкоровой обложке.

Уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без пяти восемь черный «мерседес» Печенкина подъехал к центральному офису его компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх — к высоким зеркальным дверям.

Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной сорочке и черном же галстуке, и секьюрити, соответственно, тоже. Рыжий, который занимал теперь место Седого, был еще и в черных очках.

У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так заведено — встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал их словами: «Здорово, мужики!», а они отвечали слаженно: «Здравствуйте, Владимир Иванович», однако сейчас Печенкин проговорил на ходу неожиданное: «Работать», и охрана растерялась: одни промолчали, другие все-таки сказали: «Здравствуйте, Владимир Иванович», а третьи автоматически повторили: «Работать».

В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы в строгих черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого, отделанного красным деревом лифта плавно раскрылись, девушки вдруг разом всхлипнули и горестно и сочувственно ткнулись в плечи Печенкина.

— Владимир Иванович… Ой, Владимир Иванович, — шептали они сквозь слезы.

Печенкин растерянно улыбнулся, обнял девушек за плечи и проговорил успокаивающе:

— Ничего, ничего, — работать.

Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение, Владимир Иванович удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся, почернел, постарел, но глаза просветлели, сделались чище, глубже.

— Работать! — решительно и твердо, как заклинание, как пароль всей будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.

Как только Владимир Иванович сел за свой рабочий стол, секретарша Марина доложила, что звонит Ангелина Георгиевна Всеславинская. Он решительно поднял трубку.

Геля молчала. Он тоже молчал.

— Как ты? — наконец спросила она тихо и виновато.

Печенкин пожал плечами.

— Работаю…

— Это ужасно… — прошептала Геля и повторила: — Это ужасно…

Но Печенкин молчал, и она тоже замолчала. Он посмотрел на часы, и, словно увидев это, Геля испуганно как-то воскликнула:

— Я люблю тебя, Володя! — И прибавила, тихо и нежно: — Мы… любим тебя…

Печенкин еще раз вздохнул — так громко, что она услышала.

— Ты придешь сегодня? — робко спросила Геля.

— Работать надо, — ответил Владимир Иванович.

— А… потом?

— Что — потом?

— Нет, ничего…

— Работать надо…