Смеялись все, одна Галина Васильевна не участвовала в общем веселье и выглядела беспокойной. Ее тревожил запах. Галина Васильевна раздувала ноздри, принюхиваясь, вертела головой, пытаясь определить, откуда, от кого это так ужасно пахнет, проще говоря, воняет… Рядом волновалась Дашенька Канищева в белом платье с открытой спиной.

— Тебе не кажется, чем-то пахнет? — обратилась к ней Галина Васильевна.

— Кажется, — испуганно пискнула в ответ Дашенька Канищева.

— My russian nephew! — воскликнул мистер Мизери, похлопывая Илью по плечу.

— Мой русский племянник! — переводчик перевел это с таким восторгом во взгляде и голосе, будто именно его назвал своим племянником американский миллиардер.

Владимир Иванович услышал то, что, видимо, даже не ожидал услышать, но, как ни странно, прореагировал на это сдержанно, после своего гомерического хохота он стал вдруг спокоен и деловит. Печенкин расправил плечи, собираясь пригласить всех к столу, который давно манил взоры гостей, особенно иностранцев, но вновь заговорил Илья. Заговорил не на русском и не на английском языке, а на немецком, причем это был особенный, диалектный, цюрихский немецкий, на котором общались между собой в «Труа сомэ».

Присутствующие улыбались, но несколько растерянно, потому что никто ничего не понимал. Только мистер Мизери блаженствовал, наслаждаясь языком, какого давно не слышал.

А между тем Илья говорил следующее:

— Мой дорогой американский дядюшка! Узнав, что ты приезжаешь, я стал думать, какой подарок тебе сделать. Это оказалось непростым делом. Что значит что-либо материальное для человека, у ног которого лежат целые страны и народы? И я решил подарить тебе песенку! Ее споют мои друзья, которых я специально для этого сюда пригласил.

С этими словами Илья выудил из кармана брюк маленький блестящий ключик, поднял его над головой, показывая всем, подошел к небольшой и неприметной двери в стене, вставил ключик в замочную скважину и открыл дверь. И чуть погодя оттуда, из узкого полутемного пространства, стали вываливаться бомжи с Придонской свалки. Они разнервничались и вспотели и входили в ярко освещенный великолепный зал щурясь, позевывая и почесываясь обреченно, но, в общем, легко.

Иностранцы удивились, москвичи растерялись, придонцы же сразу почувствовали, что это дело нехорошо пахнет. Пахло дурно, плохо пахло, попросту — воняло, как, впрочем, и должны вонять бомжи.

Гости попятились, но особенно далеко уйти они не могли — сзади стояли столы и подпирали охранники, которые просто остолбенели.

Одному мистеру Мизери было хоть бы хны, как будто у него отсутствовало обоняние. Миллиардер смотрел на бомжей, как дети смотрят на фокусника в чалме из крашеной марли и с накладной ватной бородой, — восторженно и непосредственно.

Бомжи меж тем старательно выстроились в два ряда, и вперед выступил щуплый испитой мужичок с большими пронзительно голубыми глазами.

— Песня называется: «Ни дна ни покрышки!» — высоким резковатым голосом объявил он. — Музыка моя, слова народные. В сопровождении оркестра.

Стоящих за его спиной оркестрантов было трое: худая пучеглазая женщина с губной гармошкой, бородатый дед, сменивший костыль на балалайку, и слоноподобная, державшая в опухших руках инструмент еще более экзотический — похожие на детские погремушки маракасы. Впрочем, подбор музыкальных инструментов удивления не вызывал — очевидно, что других на свалке просто не удалось найти.

Все это время Галина Васильевна находилась рядом с мужем. Одной рукой она держала его за руку, другой гладила и успокаивающе шептала:

— Володя… Володя… Володя…

Пучеглазая приложила губную гармошку ко рту и заиграла — неожиданно хорошо. Однако наслаждаться звучанием этого редкого в наше время инструмента было непросто: когда исполнительница выдувала мелодию, у нее еще больше выпучивались глаза и чуть не вылезали из орбит, а когда втягивала воздух в себя, щеки вваливались так, что казалось, они слипаются во рту, — слушать было приятно, а смотреть страшно.

Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.

Маракасы пока молчали.

Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:

У певца не было слуха, но был голос — высокий, пронзительный. Он завораживал и обезволивал, рождал на спине у слушающих здоровенные мурашки и заставлял их там бегать.

Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.

Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров — это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:

Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза — музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни «Ни дна ни покрышки» гостям «Парижских тайн» так и не суждено было услышать — Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины выкрикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души — как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:

— Высерок!

Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахиваясь на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха — щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха — БУМ!

Но странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей, блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.

— What? What? What? — забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.

— Вот, вот, вот! — выступил из хора бомжей пухломордый. — Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! — Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.

И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех — мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин-старший грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:

— Чего ржешь, Желудь?!

Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив него посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову — бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.