Все пугало Пашку. И прежде всего сидящие рядом люди. Один из них, похожий на татарина, с лицом, будто подчерненным сажей, был молчалив. В машину он сел вместе с Крестом на одной из улиц, и потому, как он во всем слаженно действовал с братом, Пашка понял — давний его друг.

Второй, старичок, в шляпе и с чемоданчиком, тоже не встречался ему раньше. Леха был с ним отменно предупредителен, и это говорило о том, что «шляпа» — человек из «воровской знати», а такие, как Пашка, рядом с ним — мелкота.

Крест играл в порядочность. Стоя на коленях, он небрежно доставал из раскрытого баула пачки денег и разбрасывал на четыре кучки. Но и здесь Пашка уловил какую-то закономерность, наверное, обусловленную раньше, при сговоре. Примерно равные кучки образовались перед стариком и Лехой, чуть поменьше — рядом с «татарином», и еще меньше — около Пашки. Он обиженно зажевал губами, но никто не подал голоса, и он смирился. Значит, так надо. Кто-то шел под заряд картечи, а он отсиживался за кустами в машине.

Все торопливо рассовывали добычу по карманам, и лишь старичок деловито укладывал деньги в тонкую матерчатую сумку.

«Предусмотрительный, черт», — подумал Пашка. Сам он спрятал свою долю на животе, под сетчатой майкой. Баул Крест закинул на середину реки.

— Все, — шепотом произнес он. — И еще помните, отныне кровью повязаны. Кто вздумает пикнуть, жив не буду, прихлопну, как занудливого комара.

Почему-то Пашка решил, что эти слова относятся только к нему. А Леха уже стоял поодаль рядом с чернолицым парнем и о чем-то тихо говорил с ним. Долетали лишь редкие слова: сядешь, телеграмма, в ажуре...

Там, на берегу, они и расстались. Исчез сначала старичок, потом этот, черный. Они же вдвоем — спереди Пашка, а сзади Крест — еще долго шли улицами и переулками, выбирая места потемнее, пока не пробрались к своему дому. Будь готовы документы, Леха сразу бы покинул свое неуютное, а теперь втройне опасное пристанище. Но предстояло ждать еще сутки, и он про себя вовсю костерил Хардина.

Ночь отступала, сумеречь начинала таять, четче проявились очертания построек. В сарае, послушав тишину, Крест за рукав притянул к себе Пашку, зашептал с придыхом:

— Помни мои слова. И не вздумай сорить деньгами раньше времени, наследишь. К Хардину заглянешь утром, вдруг уже сготовил. Если нет, жду тебя вечером. Попутно купишь рюкзак, фуфайку, пожрать что на первое время. К ночи уйду...

И сейчас, с трудом отзоревав несколько часов, Пашка осязаемо ощущал прикосновение Лехиной руки, слышал его обжигающе леденящий шепот. Верил: прихлопнет, коли будет в том нужда, не пощадит и брата. Не впервой, видно, кровь пускать, а к нему вот тошнота подкатывает.

Часом позже, с предосторожностями передав Лехе еду, Пашка уехал на вокзал. Заглянул к Хардину, надеясь на его сноровку, но тот был неумолим.

— Сказал к вечеру, значит, не мельтешись.

Видно, были к тому причины, и Пашка убито согласился. Ждать придется, коротать где-то время. Он невольно вдруг сжался, представив, как мечется в неприютной землянке брат, чутко сторожит лаз. Страх отгонял думы о доме, возвращаться туда не хотелось, да и зачем? Ежеминутно ощущать опасное соседство Лехи? Нет, только не это.

Через полчаса электричка мчала его из города. Споро уплывали назад окраинные дома, ветхие, почерневшие, теснимые бетонным монолитом многоэтажных домов и потому доживающие свой век. Пашка на мгновение забывался, ему чудилось, навсегда покидает город. Но опять приходило вчерашнее, наполняло липучим страхом, и он невольно косил глазами на подрагивающие в металлических салазках двери: не войдет ли кто по его душу.

А спешил он в изношенном скрипучем вагоне к давней подружке Лизке Мозер. Хотелось забыться до вечера, стряхнуть с себя непроходящее оцепенение.

Жила Лизка с полуслепой бабкой в источенном короедом и присевшем к земле несуразно длинном пятистеннике на краю небольшого поселка. А езды туда и часа не набиралось, совсем под боком у города. Наезжал Пашка а заветный домик с дружками и в одиночку, пил, куражился, играл в карты, пока были деньги. Потом Лизка невинно заглядывала ему в глаза и говорила: «Все, Пашенька, дружок, пожил, обогрелся, теперь катись до мамки. Я нахлебников содержать не могу».

И Пашка нехотя покидал полюбившуюся ему горенку: и сам знал — в кармане свищет ветер. Не без Лизкиной помощи уплывала монета. Под стать молодой хозяйке собирались здесь ее подруги, готовые на все, лишь бы нашлось что повкуснее поесть и выпить.

Знал Пашка, много братвы бывает в этом доме, ревновал Лизку страшно, сердце сжимало, будто прессом, чудились ему на Лизкином теле другие липкие руки. Пьяный грозился как-то зарезать, но та лишь рассмеялась в ответ: «Не венчаны, Паша. Дружков я сама выбираю. Ты вот сегодня люб, так как сияешь весь от удачи. А отгорит душа, дуну — и забудешь сюда дорогу. Вашего брата на бабий век хватит».

Вот к этой беспутной Лизке и рвался сейчас для успокоения Пашка. Не удержался от соблазна, обошел братанов наказ, притаил в нагрудном кармане тонкую пачечку согнутых пополам зеленых полусотенок, еще не зная, как распорядиться ими. Разве гульнуть до вечера, ослепить Лизке глаза шальной деньгой? Знай фартовых. Не мелкий барахольщик Пашка Огонь. А коль в удаче, с лихвой оплатит сладкие минутки. И пускай Лизка видит: для него деньги — пустой звук. Всегда этого добра достанет, захотелось бы только...

Отзвенела на входном рельсовом многопутье электричка, а потом растаяла за дальним светофором. От станции узкой тропой, усыпанной палой листвой и хвоей, метил Пашка на тихую поселковую улицу. Домик Лизки в самом ее конце, и смотрит на улицу в три подслеповатых оконца. Прямо за двором и небольшим огородом качались стройные сосны, и среди них змеились тропы и тропки, по которым часто уходили ночами Лизкины гости.

Толкнул Пашка дощатую калитку, услышал голоса в доме, ругнулся: «Устроила базар, ночи ей мало. Ну, да ладно, сегодня он банкует, а кто лишний, подсказать можно, чтобы к обратной электричке спровадила».

— Какими ветрами? — из-за стола поднялась Лизка, пьяненькая и все такая же влекущая, что Пашка невольно сглотнул слюну.

— Пашенька, горе ты мое девяносто шестой пробы.

Она почти упала ему на грудь. — Давно не залетал сюда, забыл, за-был, а я тебя сейчас вспоминала. Верно, парни?

Лизка разомкнула руки на Пашкиной шее, обернулась, и он разглядел Лизкино застолье. С края стола трое парней играли в карты и между ними мятой кучкой лежали бумажные деньги. На диване полулежал с гитарой, тиха перебирая струны, Ванька Крупнов, вор, отсидевший в колониях десять лет. Рядом с ним мостилась (из квартирных воровок) Верка по кличке «Кобра». При появлении Пашки она подняла утяжеленные тушью ресницы, черные сливы глаз стрельнули в сторону нового гостя, прицениваясь. Крупнов что-то мурлыкал тихо, для себя, чтобы не мешать игрокам. Было еще тут двое подростков, которых, видимо, пристраивали к делу, а пока в избе держали из милости, для разных поручений.

— Дать, Огонь, карту или на мели сидишь?

Промолчать бы Пашке, не искушать сидевшего в нем беса. Но он презрительно (Лизка стояла рядом!) глянул на мятые трешницы и пятерки и, не садясь, протянул ладонь.

— На банк.

Приняв две карты, осторожно раздвинул их пальцами. «Казна» — туз и шестерка. Посмотрел на банкомета, известного среди воров под кличкой «Медовый», карманника Веньку Сидорова.

— Пытай свое счастье, Медовый.

Венька скинул на лежащую перед ним карту еще две, резко перевернул их. С минуту пристально смотрел на Пашку.

— Двадцать. Ваши не пляшут.

Пашка небрежно, за уголок, вытянул из кармана пятидесятирублевую купюру, пришлепнул сверху банк.

— Еще желаешь?

И снова что-то ощутимо шевельнулось в Пашкиной груди.

— Мечи...

Он смотрел на нервные пальцы Медового: не передернул бы карту, он на таких делах зубы съел. А Пашка еще не той масти для старого вора, чтобы уличать его в нечестной игре.

Еще две зеленые бумажки легли на захламленный стол. Перебрал на этот раз Пашка, как говорят, «два туза и дамочка вразрез». Не стал в третий раз пытать судьбу, подошел к Лизке.