Она опять замолчала. Мнѣ неловко было разспрашивать, а вмѣстѣ съ тѣмъ неудержимо хотѣлось узнать, чѣмъ такъ мучилась бабушка.

— И остался здѣсь навсегда?

— Какое!.. Пожили немного и опять уѣхали…

— Почему?

— Говорили, что Ѳедоръ Илларіоновичъ передъ смертью приказали, чтобы не пускать сюда брата… Да вѣдь никто этого не слыхалъ!.. Говорили, что бабушка сами такъ распорядились… Сергѣй Иларіоновичъ ото всего имѣнія отказались, а ихъ же и выгнали…

Вотъ какъ толковалось поведеніе бабушки!

— Онъ, кажется, былъ очень добрый? — опять спросилъ я.

— Да ужъ такой хорошій, такой добрый, что и сказать нельзя. Какъ пріѣхалъ, сейчасъ всѣхъ своихъ дворовыхъ отпустилъ на волю… Крестьянъ перевелъ на оброкъ; при выкупѣ вездѣ уступалъ пятую часть… За него и сейчасъ молятся здѣсь… И за что такого человѣка погубили!!.

— Кто погубилъ? — рѣшительно спросилъ я.

Власьевна, точно не слыша меня, — продолжала:

— Нашей сестрѣ негодяя надо… Хорошихъ мы не любимъ… Когда онъ передъ войной-то пріѣхалъ сюда, я ужъ совсѣмъ большая была, все понимала… Видѣла, какъ онъ убивался… Не съ радости въ ополченье пошелъ… Ружья въ руки не бралъ никогда и вдругъ на войну! Не съ радости… А какой красавецъ-то былъ!.. Вы изволили видѣть портретъ ихъ… Здѣсь онъ гдѣ-то у бабушки заложенъ былъ…

И Власьевна съ дѣланно равнодушнымъ видомъ выдвинула одинъ изъ многихъ ящичковъ бюро и достала оттуда плоскій футляръ… Власьевна очень ловко нажала пружинку и открыла крышку. На выцвѣтшемъ малиновомъ бархатѣ лежалъ вдѣланный въ овальную бронзовую рамку дагеротипный портретъ. Дѣдъ Сергѣй изображенъ на немъ красавцемъ блондиномъ, съ большими пушистыми усами и ясными, смѣлыми глазами. На немъ черный бархатный пиджакъ и широкій свѣтлый галстухъ, завязанный большимъ бантомъ. Довольно длинные волосы зачесаны назадъ.

— Когда это сдѣлано? — спросилъ я.

— Не знаю-съ, — все съ тѣмъ же дѣланнымъ равнодушіемъ проговорила Власьевна. — Тамъ что-то подписано.

И она вынула портретъ изъ овальнаго углубленія футляра. Подъ нимъ нимъ лежала затрепаная желтая бумажка, сложенная въ нѣсколько разъ и сплюснутая портретомъ. Власьевна точно не видала ее, а указала мнѣ на надпись на обратной сторонѣ дагеротипа. По серизовому атласу было написано чернилами: „Годъ 1853. Маія 12-го дня. Переживетъ ли это ничтожное изображеніе нашу дружбу?“

Дагеротипъ выцвѣлъ, поблѣднѣлъ, но изъ рамки смотрятъ все еще живые, полные мысли глаза, и все лицо свѣтится радостью жизни… А что осталось отъ этого лица тамъ, подъ камнемъ у церкви? А дружба? Гдѣ она? Въ чемъ ея слѣды или присутствіе? Я такъ былъ взволнованъ, что захлопнулъ крышку бюро, отпустилъ Агафью Власьевну и хотѣлъ пойти побродить… Но мысль о бабушкѣ не давала мнѣ покоя. И я вернулся, вынулъ сложенную бумажку изъ портрета и прочелъ тамъ:

„Я убила тебя… Любила только тебя одного всю жизнь и убила… Грѣхъ было любить и я солгала тебѣ… И теперь не знаю: какой грѣхъ тяжче: преступная любовь или добродѣтель, сгубившая тебя?“

Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мнѣ такой маленькой и вмѣстѣ съ тѣмъ такой загадочной…

С. Р.

Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной исторіи, потому что это всегда имѣетъ характеръ сплетни, осужденія, залѣзанія въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказѣ о бабушкѣ ничего этого нѣтъ. Она ушла навсегда и внѣ всякихъ осужденій и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ «жизнью», т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить въ человѣкѣ все, кромѣ думъ о матеріальныхъ благахъ? Нѣтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстонѣ, о Дарвинѣ, о такихъ великанахъ; нѣтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ… Неужели это удѣлъ женщины? Гдѣ же та «большая душа», о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мнѣ въ больное мѣсто. Мнѣ постоянно больно видѣть, какъ женщина (въ большинствѣ случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существованіе, какъ она, по собственному желанію, низводитъ себя на низкій уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего дѣвушки, рвутся къ свѣту, къ знанію, къ свободѣ; у нихъ кипятъ идеи, стремленія… У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матеріальный комфортъ и душевное спокойствіе — вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, однѣ домашнія заботы. Я часто увѣряла себя, что это мое заблужденіе или придирки. Я смотрѣла, напримѣръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кромѣ хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюбія. И когда она начинала говорить съ озлобленіемъ «о передовыхъ женщинахъ», о дѣятельницахъ, о томъ, что женщинѣ не нужно ни особеннаго образованія, ни дѣла, а только семья — мнѣ становилось жаль ее; думалось, что навѣрное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь… И я умолкала, а она считала меня побѣжденной.

Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ — мнѣ говорятъ:

— Когда мужъ даетъ вамъ большія средства, конечно, о хлѣбѣ заботиться нечего.

Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матеріальными волненіями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповѣдующую другія заповѣди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорогѣ — я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушкѣ. заставитъ меня еще чаще смотрѣть въ себя, а не на себя. Мнѣ никогда не забыть его. Я вѣрю вамъ, что въ ней и слѣда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля — ничего, чѣмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь — то прошли и лучшія стремленія. Нѣтъ! Такъ невозможно жить.

Изъ вашего письма я уяснила себѣ, что дѣдъ Сергѣй жилъ въ Турьихъ Горахъ нѣсколько лѣтъ. и потомъ, послѣ смерти брата, опять пріѣзжалъ нѣсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась вѣрна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не повѣрили или осмѣяли.

Недавно въ обществѣ одинъ пожилой человѣкъ сказалъ:

— Иногда вѣрность въ женщинѣ просто привычка.

А молодой прибавилъ:

— И дурная привычка… Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мѣщанской натуры, или духовной и, главное, физіологической нищеты…

— А вы не допускаете вѣрности по убѣжденію, по нравственной чистоплотности? — спросила я.

Всѣ засмѣялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послѣднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ — я знаю, какой былъ бы приговоръ.

Мужа все нѣтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ — тоска жизни. И я мечусь и бѣгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.

Иногда я стараюсь увѣрить себя, что ничего не случилось, что мужъ уѣхалъ за границу по дѣлу, что я по-прежнему люблю его… И мнѣ на мгновеніе дѣлается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрѣваю и опять мнѣ становится тяжко… Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.

Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть васъ! Неужели вы не пріѣдете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видѣть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

В. Ч.

Милая Варвара Львовна! — зачѣмъ я пріѣду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мнѣ уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велѣли бы мнѣ уѣхать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться

У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тѣмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ — вы одна передо мной, безъ вашей рамки… И вы въ письмахъ становитесь искреннѣе и правдивѣе. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не повѣрите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мнѣ. Я стараюсь не думать о томъ письмѣ, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мнѣ сердце, и вы становитесь мнѣ чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во снѣ васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про тѣ два года, которые я бывалъ у васъ.