И, наконецъ, такая замѣтка:
«Лѣвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни пѣсни… Наша дорожка какъ-будто заросла травою… А Ѳедоръ веселый и свиститъ на весь домъ!..»
«Отъ Сержа — ни словца… Гдѣ же онъ?»
На другомъ листкѣ написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:
«Что бы тамъ ни было — онъ будетъ всегда ближайшій къ моему сердцу.»
«Кто можетъ быть несчастнѣе человѣка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?»
«Сегодня на крыльцѣ Ѳедя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпѣла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы.»
Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:
«Опять не спала всю ночь напролетъ…» Или: «Не спала. Плакала. Молилась…»
На одной страницѣ неразборчиво написано:
«Мука! мука! Кажется, брошусь при всѣхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мнѣ остается — петля!»
Могъ-ли я подозрѣвать, что бабушка переживала такія страданія? Никогда ни однимъ словомъ она въ концѣ жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрѣчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: «Я въ величайшемъ безпокойствѣ…» «Неужели такъ будетъ вѣчно?..» «Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?..»
Наконецъ, одна страница бросилась мнѣ въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:
«Сергѣй Иларіоновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку…»
Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лѣтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послѣдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнѣйшая приписка опять смутила меня.
«Ахъ, зачѣмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!»
Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцѣлѣли, была уничтожена.
Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку сѣрой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посѣвахъ, объ умолотѣ, о переводѣ во дворъ какой-нибудь дѣвки или семьи, объ отпускѣ на оброкъ.
Бабушка овдовѣла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала «личностью», самостоятельной и дѣятельной, какъ мужчина. И почеркъ сталъ яной: увѣренный и ровный. Я читалъ эти записки, и бабушка опять явилась предо мной въ новомъ свѣтѣ:
«Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при Ѳедорѣ Иларіоновичѣ».
«Никто съ нашего села не хочетъ идти съ барщины на оброкъ. Не понимаютъ или не вѣрятъ? Сегодня сама пойду на сходъ разговаривать съ ними…»
Очень часто записи идутъ не отъ одной бабушки и начинаются словомъ «мы».
«Мы рѣшили отпустить столяра Семена въ Москву… Пусть поработаетъ на волѣ…»
«Мы дали вольную Ильѣ Ерофѣеву съ женою… Довольно натерпѣлся онъ отъ покойника…»
«Вчера вернулся нашъ бѣглый Яшка… Покаялся, что бѣгалъ въ Соловки, говоритъ — душа просила. Мы его простили».
Кто эти «мы»? Я недоумѣвалъ… Очевидно, кто-то руководилъ бабушкой, и всѣ эти оброки и выкупы шли отъ кого-то, кому бабушка довѣряла. Я думалъ, что это какой нибудь управляющій имѣніемъ, но вдругъ наткнулся на слѣдующее:
«Онъ говоритъ, кто самъ живетъ, долженъ и другимъ жить давать»…
И тутъ же прибавлено:
«С. такъ добръ и великодушенъ, что радъ всѣмъ вольную дать. А моя дочь? Я передъ ней отвѣчать должна…»
Я вспомнилъ тогда, что дѣдъ Сергѣй пріѣхалъ послѣ смерти отца изъ-за границы для раздѣла имѣнія. Никакого раздѣла не произошло, онъ отказался отъ своей части въ пользу моей матери и теперь все цѣликомъ перешло мнѣ. Очевидно, «мы» — это бабушка и beau frère, Сергѣй Иларіоновичъ. Онъ конецъ сороковыхъ годовъ провелъ за границей и должно быть привезъ въ Турьи Горы новые взгляды, новыя убѣжденія. И въ записяхъ бабушки это видно на каждомъ шагу. Мысль о дарованіи свободы крестьянамъ постоянно борется въ ней съ привычками и практическими соображеніями. Рядомъ съ этимъ встрѣчаются и такія фразы:
«Вчера я читала въ старой книжкѣ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ повѣсть „Трактирная лѣстница“ Н. Бестужева. С. взялъ отъ меня книгу и сталъ читать вслухъ Монтаня, сказавъ: „Вотъ наука житейской мудрости“.
„С. подарилъ мнѣ французскій экземпляръ Монтаня въ роскошномъ переплетѣ…“
(Сколько разъ держалъ я въ рукахъ эту книжку Essais de Montaigne и не зналъ, какъ она попала въ нашу бѣдную библіотеку!).
Потомъ идутъ опять разныя хозяйственныя соображенія, но чѣмъ дальше, тѣмъ чаще они перебиваются другими замѣчаніями:
„Какъ борьба духа съ матеріей истомляетъ человѣка…“
„Его любимые писатели: философъ Емерсонъ и Карлейль. Онъ говоритъ, что они аристократы по возвышенности своего духа и демократы по любви къ человѣчеству, по желанію блага всѣмъ. Какъ увлекательно С. говоритъ объ этомъ…“
Но бабушка, очевидно, не увлекалась этимъ. Она выписываетъ цѣлые страницы изъ Жуковскаго, нѣсколько разъ цитируетъ Монтэня въ плохомъ русскомъ переводѣ, но все это безъ своихъ замѣчаній или дополненій. Гораздо горячѣе она относится къ житейскимъ фактамъ:
„Сегодня ночью выгорѣла Рябовка. С. опять работалъ, какъ левъ, бросался прямо въ огонь, откуда и спасъ Mapтыниху съ внукой. Герой!!!“
„Уѣхалъ. Плакалъ много… Онъ мнѣ кумъ и своякъ… Даже помыселъ — большой грѣхъ… Дочь — невѣста… Умолила уѣхать… Одинъ Богъ знаетъ, какъ я…“
На этомъ страница кончается и всѣ дальнѣйшія уничтожены. Я припомнилъ, что дѣдъ Сергѣй нѣсколько разъ пріѣзжалъ изъ-за границы, но, очевидно, бабушка (или кто-нибудь другой) порвала все, что относилось къ этому времени. И я безъ колебанія рѣшилъ, что бабушка…
8 іюля.
Не окончилъ это письмо вчера, дорогая Варвара Львовна, потому что ко мнѣ въ комнату вошла Власьевна. Записки бабушки лежали передо мной. Я смутился, точно она поймала меня въ воровствѣ, и, желая скрыть мое смущеніе, сказалъ ей:
— Мнѣ нужно бы освободить этотъ ящикъ, а онъ наполненъ вотъ этими бумажками… Что это такое?
— Это покойница Марья Ивановна передъ смертью своей все читали, да рвали… А это осталось въ столѣ, возлѣ ихъ кровати… Послѣ ихъ смерти кто-то изъ людей все и свалилъ сюда… Кому они нужны?
— Надо ихъ сжечь, — сказалъ я, точно оправдываясь.
— Можно… Да чего тутъ жечьто? И сотой доли не осталось… Вы бы посмотрѣли, какіе вороха рваной бумаги мы выносили. Какъ ваша маменька Марья Ѳедрровна скончались — бабушка шибко затосковала и все читала письма какія-то, да альбомы, да тетради перебирала… Плакала она надъ ними такъ, какъ только надъ дочерью своей покойной плакала… А потомъ, ужъ какъ имъ умереть, — рвать бумагу стали и приказывали жечь… И все со слезами…
— И вы жгли?
— Вынесешь корзину, поставишь… Которыя сожгли, которыя ребятишки растаскали… Куда ихъ?
Я оставилъ начатое вамъ письмо и сталъ разспрашивать Агафью Власьевну.
Она съ рожденья у насъ въ домѣ и помнитъ даже смерть дѣдушки. Ей было тогда лѣтъ десять, но она ясно помнитъ и его наружность: старую и надутую, какъ говоритъ она, и его болѣзнь, тяжелую для всѣхъ домашнихъ. Дѣдъ лежалъ послѣдніе два года жизни разбитый параличемъ и бабушка была его невольной сдѣлкой. Дочери (моей матери) было тогда тринадцать лѣтъ, и бабушка сдала ее на руки гувернанткѣ, а сама сидѣла около больного мужа и плакала.
— Отъ скуки онѣ плакали, что ли? Не знаю. Думаю: себя жаль было… Молодыя такія, да красивыя… А баринъ-покойникъ все ругался, да плевалъ…
— А гдѣ же дѣдъ Сергѣй былъ въ это время? — спросилъ я.
Власьевна замялась немного, а потомъ, точно нехотя, отвѣтила:
— Маленькая я тогда была… Не понимала ничего. Говорили: братья поссорились между собою, и Сергѣй Иларіоновичъ въ чужія земли уѣхалъ… Очень далеко куда-то… Когда старый баринъ умерли — такъ Сергѣй-то Иларіоновичъ чуть не черезъ годъ доѣхали сюда.
