Вы просите писать о себѣ. Не умѣю я этого. Мы, женщины, почти всегда въ письмахъ «дѣлаемъ стиль». Особенно говоря о себѣ, а правда, кажется, не допускаетъ никакихъ прикрасъ и побрякушекъ. Въ письмѣ же всегда хочется быть интересной. Какъ это сочетать съ правдой?

Въ вашемъ письмѣ есть не хорошія слова, Сергѣй Ильичъ, и мнѣ хочется говорить о нихъ и больно говорить… Больно…

В. Ч.

Ночь.

Вы пишете, что вамъ бывало до боли трудно не открыть мнѣ глаза… На что? На измѣну мужа? Да, измѣну! Я знаю про нее, и вамъ не зачѣмъ было намекать на это… Вѣрьте: всегда найдутся добрые люди, чтобы «открыть глаза» на горе. Уже черезъ два года послѣ нашей свадьбы мнѣ постарались доказать, что Викторъ обманывалъ меня… Я не вѣрила, не могла вѣрить… Онъ былъ такъ нѣженъ и добръ со мной, такъ ласкалъ появившагося тогда на свѣтъ Витю, что у меня не могло уложиться ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, что онъ можетъ лгать. А онъ лгалъ, и какъ виртуозно лгалъ! И я вѣрила ему. Не вѣрила ни своимъ глазамъ, ни своимъ ушамъ, а только словамъ этого близкаго и такъ далекаго мнѣ человѣка. А когда я убѣдилась, что онъ лжетъ (это было ровно черезъ три года послѣ нашего супружества) я сошла съ ума: иначе я не могу назвать мое тогдашнее состояніе. Я сдѣлала гадость, ужасную гадостъ, но… объ этомъ когда нибудь послѣ. Теперь я не могу еще дойти до такой правды.

Теперешняя его «исторія», на которую намекаете вы, идетъ уже пятый годъ. Я узнала о ней — опять-таки случайно — года три тому назадъ и три года живу съ этой мучительной тайной. И никто не подозрѣваетъ, что я знаю о существованіи дѣвицы Кучинской. Вы бывали у меня почти каждый день, заставали меня и грустной, и больной, и разстроенной, но никогда, кажется, я ни однимъ словомъ не выдала моей тайны. Разъ, помню, вы спросили меня:

— Вы любите мужа?

Я промолчала.

— Иногда женщины желаютъ казаться любящими женами.

На это я отвѣтила вамъ шуткой:

— Это лучшее противоядіе отъ поклонниковъ.

Вы поняли, что я не хотѣла вамъ отвѣчать серьезно, и умолкли.

А я — если бы и хотѣла отвѣчать — не знала, что сказать вамъ. И теперь не знаю. Когда Викторъ Ирановичъ, послѣ обѣда, уѣзжаетъ въ какія-то засѣданія и возвращается оттуда въ три часа ночи — я съ ума схожу отъ отчаянія, и жду его съ трепетомъ. Когда же онъ пріѣзжаетъ — я тушу у себя огонь и примолкаю, чтобы онъ не замѣтилъ моего ожиданія; я слушаю, какъ онъ тихо ходитъ у себя въ комнатѣ, кашляетъ подавленнымъ кашлемъ, чтобы не разбудить меня и не выдать своего поздняго возвращенія. Потомъ онъ засыпаетъ, а я все ворочаюсь съ боку на бокъ и мучаюсь отъ обиды и, кажется, отъ презрѣнія къ этому человѣку.

Иногда я, сама не зная зачѣмъ, спрашиваю его утромъ:

— Вчера у васъ долго продолжалось засѣданіе?

— Нѣтъ… Не очень… Я въ часъ уже былъ дома.

И я краснѣю за его ложь и боюсь, чтобы онъ не замѣтилъ моего смущенія. Я, какъ могу, помогаю ему обманывать меня, облегчаю ему его ложь и ненавижу его и себя за это.

Вотъ и разсудите вы, умный человѣкъ, люблю ли я мужа, зная, что у него есть тутъ же, въ Петербургѣ, вторая семья (у дѣвицы Кучинской — сынъ), зная, что онъ обманываетъ меня каждую минуту и лжетъ безъ конца. Вы видите, что я и сама лгу вмѣстѣ съ нимъ, скрываю ото всѣхъ мою муку, стараясь казаться счастливой женой. Я лгу дѣтямъ, говоря имъ объ ихъ отцѣ и объ его несуществующихъ достоинствахъ, я лгу себѣ, увѣряя себя, что мнѣ не нужно ни любви, ни ласки, что я счастлива дѣтьми, дѣломъ, дружбой… И все это ложь, ложь и ложь.

Въ одномъ я не лгу: въ острой боли, которую я испытываю, когда мнѣ говорятъ дурно о Викторѣ. Я совсѣмъ не могу переносить этого. И когда вы, бывало, только намекали на что-то — я была готова сказать вамъ все то, что написала сейчасъ. Но — силъ не хватало. Вы, можетъ быть, стали бы жалѣть меня, а я не хочу сожалѣнія.

Теперь, когда я не вижу вашихъ грустныхъ глазъ, жалѣющихъ меня, не слышу вашихъ рѣзкихъ словъ, осуждающихъ Виктора, мнѣ легче вамъ сказать эту ужасную для меня правду: я знаю объ измѣнѣ мужа и прошу никогда не намекать мнѣ на нее, не жалѣть меня, не говорить больше объ этомъ… Еже писахъ — писахъ, а больше не надо. Не надо!

В. Ч.

Дорогой Сергѣй Ильичъ!

Что съ вами? Почему молчите? Здоровы ли? Вчера и сегодня цѣлые дни ждала отвѣта отъ васъ и — ни слова. Что это значитъ?

В. Ч.

Я страшно виноватъ передъ вами и искренно прошу у васъ прощенія за мое послѣднее письмо, за которое уже такъ больно досталось мнѣ. Знаю, что заслужилъ, чувствую, что тамъ не все было какъ слѣдуетъ, какъ принято. Да вѣдь это все отъ того же… И вы прекрасно все это понимаете. Вы же мнѣ и объяснили какъ-то причину моихъ выходокъ.

Разъ я былъ у васъ вечеромъ и мы читали. В. И-ча, по обыкновенію, не было дома. Кто-то позвонилъ; вы съ досадой сказали:

— Это, должно быть, Сапѣгинъ.

Вошелъ Викторъ Ивановичъ. Вы такъ обрадовались, что вскочили съ дивана, бросились къ нему и поцѣловали… Я не помню, какъ ушелъ отъ васъ. Я сознавалъ, что не долженъ былъ такъ дѣлать, но не могъ совладать съ собой. Я чувствовалъ, что былъ смѣшонъ для Виктора Ивановича и жалокъ для васъ, и это меня доводило до неистовой злобы. Когда, черезъ нѣсколько дней, я пришелъ къ вамъ, вы въ разговорѣ сказали чью-то фразу:

— La jalousie est la soeur de l'amour, comme le diable est le frère des anges.

Я понялъ, куда клонился разговоръ, и сталъ защищать ревность. Вы начали спорить и сказали:

— Въ концѣ концовъ въ ревности говоритъ оскорбленное чувство собственности и заявленіе своихъ правъ.

Мнѣ показалось, что вы повторяете слова Виктора Ивановича, и я почувствовалъ себя ужасно, несчастнымъ. И я все высказалъ вамъ. Но какъ тогда, такъ и теперь во мнѣ нѣтъ и тѣни сознанія какихъ-бы то ни было правъ на васъ. О чувствѣ собственности и говорить нечего! Я знаю, что вы принадлежите другому, знаю, какъ строго вы относитесь къ своему долгу, а главное, знаю, что вы не любите меня, а любите мужа… И все-таки я ревную и ревновалъ васъ и не только къ мужу, а ко всѣмъ и ко всему, и къ людямъ, и къ книгамъ, и къ вашему дѣлу, которому вы отдаете такъ много души, и къ дѣтямъ, и даже къ вашей несносной Бьюти, вѣчно торчащей у вашихъ ногъ. Я постоянно чувствовалъ, какъ я смѣшонъ и глупъ, и уже давно рѣшилъ все бросить и уѣхать.

И теперь, въ перепискѣ, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свѣтѣ, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослѣднее письмо дало мнѣ не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себѣ нарядную, веселую, окруженную цвѣтами. Всѣ приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый имѣетъ право поцѣловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мнѣ! И вспомнилось мнѣ 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня… Вы только слушали, но уже одно разрѣшеніе говорить то, что такъ мучительно-ярко горѣло во мнѣ — было для меня счастьемъ. Для сорокалѣтняго человѣка это какъ будто и смѣшно, но я былъ счастливъ. И теперь — черезъ годъ — я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умиленія. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ — я весь задрожалъ отъ веселья. Но…

Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если «сходите съума отъ отчаянія», когда его долго нѣгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измѣну, если лжете вмѣстѣ съ нимъ и за него, лжете — вы, такая чистая и правдивая.

И любите! Вѣдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умѣютъ находить счастье въ прощеніи, въ подставленіи лѣвой щеки, когда бьютъ въ правую, умѣютъ цѣловать руку, бьющую ихъ. А тѣмъ-то, кто не имѣетъ этихъ христіанскихъ добродѣтелей — что имъ, несчастнымъ, дѣлать?