В. Ч.

Дорогая Варвара Львовна!

Вы должны, вы можете простить меня за долгое молчанье… Сердиться на васъ — я не имѣлъ права, а плакать… Не плакалось какъ-то!.. Было внутри что-то очень сложное и мучительное. Конечно, не разъ хотѣлось высказать вамъ это, но на бумагѣ выходило жестко, нелѣпо, зло.

Мнѣ нечего говорить, легко-ли мнѣ досталось ваше «безразсудное» письмо. Я метался, бросался отъ одного рѣшенія къ другому и ничего не могъ сдѣлать съ собой, чтобы забыть, не думать. Вѣдь докучныя мысли, какъ осы: чѣмъ больше гонишь ихъ, тѣмъ настойчивѣе онѣ жужжатъ около и не даютъ ни во что уйдти, ни чѣмъ заняться, пока не улетятъ. А улетятъ — когда сами захотятъ…

Наконецъ, я рѣшилъ, что надо взять себя въ руки, и уѣхалъ на Волгу. Это мнѣ всегда помогало въ пріисканіи душеннаго равновѣсія. Я поѣхалъ совершенно разбитый. Волга, съ ея однообразной красотой, принесла мнѣ если не успокоеніе, то примиреніе… Вчера я вернулся домой и наншелъ ваши два письмеца.

И опять не перестаю думать о васъ…

16 мая.

Не могъ вамъ писать вчера. Бросилъ перо; пошелъ бродить…

Кругомъ все живетъ и громко кричитъ о своей жизни: птицы, жуки, трава, листья, розовато-бѣлый цвѣтъ яблонь, разлившаяся рѣка, яркое небо — все ликуетъ и властно заявляетъ о своемъ ликованіи, никого не боясь, ни съ чѣмъ не считаясь…

Опять дорожка въ саду меня привела на кладбище, къ нашимъ могиламъ. Видно, что Власьевна позаботилась о нихъ: плиты расчищены, скамейка починена, кругомъ насажены анютины глазки и маргаритки. Цвѣты на могилахъ производятъ всегда впечатлѣніе примиряющее и радующее. Могила сестры Лели разлѣзлась и дернъ на ней разъѣхался. Власьевна засадила ее густо цвѣтами, и она точно ожила. Я сорвалъ пучекъ анютиныхъ глазокъ и задумался и опять мнѣ вспомнился мой любимый поэтъ:

Обновить сердце? Возможно-ли это?

Я сѣлъ около моихъ покойниковъ, одинокій, еще болѣе одинокій, чѣмъ тогда, зимой, когда написалъ вамъ и вы мнѣ отвѣтили полунасмѣшкой надъ моимъ затишьемъ. И только теперь мнѣ стало ясно, какъ я былъ тогда тоже захваченъ ложью… Да, ложью, своей собственной ложью; вѣдь я въ Петербургѣ тоже все время лгалъ, лгалъ словами, поступками, всей своей жизнью лгалъ. А какъ я лгалъ постоянно на вашихъ глазахъ: подавалъ руку вашему мужу, котораго не уважалъ, говорилъ совсѣмъ не то и не такъ, какъ хотѣлъ, какъ долженъ былъ говорить… А какъ терпѣлъ ложь! И все это я сразу почувствовалъ послѣ вашего письма здѣсь, среди могилъ. Онѣ не лгутъ. Вы скажете: «онѣ молчатъ». Да, но въэтомъ молчаніи великая тайна и правда. И онѣ обязываютъ не лгать. Я помню, вы пріѣхали съ похоронъ какой-то молодой дѣвушки и были поражены, что въ первый разъ увидали ея отца. Вы знали его давно, но знали сановника съ очень опредѣленной манерой говорить, шутить и всегда сохранять извѣстный тонъ старшаго къ младшимъ.

Тутъ вы увидали въ первый разъ, какъ онъ плакалъ, жалобно всхлипывая, какъ ребенокъ.

Я помню, какъ вы тогда говорили:

— Я въ первый разъ увидала его безъ маски…

Здѣсь, среди могилъ, тоже не до масокъ. Всякое притворство кажется тутъ жалкимъ и мелкимъ… Всякая ложь здѣсь кажется преступной…

Что ваши дѣти? Здоровы-ли? Вы совсѣмъ умолкли о нихъ.

Разспросы о дѣтяхъ — вѣрный признакъ, что любви нѣтъ. Влюбленный человѣкъ ненавидитъ дѣтей мужа.

Но я не хочу говорить въ этомъ тонѣ. Вѣдь я искренно желала, чтобы вы разлюбили меня. И добилась этого. Мнѣ только страшно: неужели я потеряла и друга? Неужели? Вы знаете, какъ я одинока и какъ дорожу вашей дружбой… И вы не отнимете ее отъ меня…

Мужъ вернулся изъ-за границы три недѣли тому назадъ, но мысли его тамъ, у постели его больной. Онъ мрачный, грустный и чужой… И это невыносимо-тяжко.

Мы переѣхали на дачу, но я каждый день ѣзжу въ городъ для моей школы. Я рѣшила устроить при ней общежитіе, а это надо организовать лѣтомъ, работы предстоитъ много, работы маленькой, невидной, но очень утомительной и суетливой… Опять некогда задумываться, некогда заглядывать въ ту черную пропасть, которая ждетъ всѣхъ насъ.

Вашъ вопросъ о моихъ ребятишкахъ вызвалъ у меня шутку, но я все-таки съ удовольствіемъ отвѣчу вамъ, что и Вася, и Вова очень поправились послѣ кори, только Вова сталъ еще своенравнѣе прежняго: говоритъ «хочу и буду!» и не признаетъ никого, кромѣ меня. Вася — молодецъ, здоровый, бойкій мальчишка, велосипедистъ и страстный игрокъ въ lawntennis. Онъ цѣлые дни проводитъ на кругу «дѣтскихъ развлеченій», и я почти не вижу его. Докторъ говоритъ, что всѣ эти игры укрѣпляютъ и развиваютъ физически, и я довольна. Только были бы здоровы, — вотъ пока мое единственное желаніе относительно дѣтей.

Но почему вы вдругъ спросили о нихъ?

В. Ч.

P. S. А что Егорушка? Какъ поправился послѣ тифа?

Дорогая Варвара Львовна!

Я спросилъ о дѣтяхъ потому, что не могу отдѣлить васъ отъ нихъ. Мнѣ хотѣлось знать все о васъ, — естественно, что и вспомнилъ и о Васѣ, и о Вовѣ. Я не знаю, отчего это удивило васъ? Неужели я никогда о нихъ не спрашивалъ?

Мой бѣдный Егорушка плохо поправился. У него сдѣлалось осложненіе, и онъ до сихъ поръ не совсѣмъ окрѣпъ.

Худъ онъ и блѣденъ такъ, что больно и страшно смотрѣть. Мы съ Власьевной питаемъ его всѣми средствами, она ухаживаетъ за нимъ, какъ за своимъ ребенкомъ, и я не хочу и думать, что мы не выходимъ его. Я оставилъ его въ домѣ, въ моихъ комнатахъ, а самъ окончательно поседился въ половинѣ бабушки. Кругомъ все то, къ чему я привыкъ съ дѣтства: пузатые шифоньеры краснаго дерева, низкія кресла съ корытообразными спинками, старинные портреты съ громадными глазами и маленькими ртами… Мнѣ очень хорошо работается за высокимъ бюро краснаго дерева съ точеной рѣшеточкой кругомъ верхней доски. Здѣсь я еще дальше отъ всего міра, чѣмъ тамъ, въ кабинетѣ отца, здѣсь — кажется, я могу совершенно уйдти отъ всякой суеты и толчеи; здѣсь я понялъ тѣхъ схимниковъ и отшельниковъ, которые находили смыслъ жизни въ тиши и одиночествѣ. Но вчера…

Вотъ что было вчера. Я открылъ покатую крышку бюро, чтобы положить туда написанные мною листы, и увидалъ, что весь ящикъ заполненъ какими-то записками и письмами. Онѣ брошены туда грудой, спѣшно, какъ никому не нужныя, не дорогія. Мнѣ хотѣлось хоть немного привести ихъ въ порядокъ и я увидалъ, что это листки какихъ-то расшитыхъ тетрадей, отдѣльныя замѣтки и случайныя записи… Почеркъ бабушки… Я смутился и захлопнулъ крышку, но одна «замѣтка», какъ написано на верху листа, — запала мнѣ въ грлову.

«Жизнь для жизни намъ дана» онъ говоритъ. А посмотрѣть въ окно: дерева стоятъ безъ листьевъ, словно вкопаныя, холодная земля покрыта мертвою листвою и ждетъ чего-то. Чего? Скучно!..»

Нѣтъ ни числа, ни года, но, судя по желтому цвѣту бумаги и блѣдности чернилъ, это написано очень давно… И почеркъ твердый и ясный, какого я уже не помню у бабушки.

Я взглянулъ надъ собой. Надъ самымъ бюро виситъ тотъ портретъ, о которомъ я какъ-то писалъ, что онъ нароминаетъ мнѣ васъ. Тоненькая женщина лѣтъ восемнадцати, очень декольтированная, съ поясомъ подъ пышной бѣлой грудью, съ блестящими черными волосами, зачесанными на уши и собранными на макушкѣ въ видѣ петли, смотрѣла на меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то… Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрѣть долго — точно чуть-чуть улыбается. Я смотрѣлъ и не могъ оторваться… И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и… дождалась… Очевидно, и ее мучило вѣчное: «жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана»? Я смотрѣлъ на ея гладкій бѣлый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мнѣ пришло въ голову: «Зналъ ли кто-нибудь, что кипѣло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?» Навѣрное, и она не всегда была правдива… Я смотрѣлъ на ея глаза и почему-то мнѣ читалась въ нихъ ложь…