Власьевна какъ то спросила меня:

— Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?

— Нисколько… Чѣмъ же?

— Да вотъ шумитъ… Бѣгаетъ по комнатамъ…

— Напротивъ, я радъ…

Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.

Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.

— Баринъ! — сказала она. — Егоркѣ учиться страсть какъ хочется…

— Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу…

— Въ какую?

— Въ нашу… Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.

— Ну какая эта школа! Придетъ батюшка — ладно, а не придетъ — такъ и нѣтъ урока… Баловство одно…

— Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?

— Куда жъ его отдашь, сироту?

Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.

— Вамъ, конечно, некогда, скучно… Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь… Онъ читать знаетъ вполнѣ… Только уму-разуму его учить надо.

Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ…

Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.

Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.

— У насъ Егорка боленъ…

— Что съ нимъ?

— Взгляните сами, баринъ… Горитъ какъ въ огнѣ….

Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.

— Пошлите скорѣе за докторомъ.

— Да вы сами то посмотрите… Спитъ онъ — не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.

У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.

И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.

— Чей онъ? — спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.

— Насти, — строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.

Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.

— Какой Насти?

— А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила… Настя! Неужто забыли?

И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.

Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.

Настя? Да, — была Настя! Я едва вспомнилъ… Этому прошло лѣтъ девять… Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка… Эту я помню хорошо… Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа… Я ее и не замѣчалъ все лѣто… А тутъ — длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей… Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка… Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости… Просто была скука…

Впрочемъ — развѣ можно писать объ этомъ послѣ «Воскресенья»? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ…

Когда я черезъ годъ или два пріѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ… Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.

Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ… И теперь она не сразу пришла мнѣ на память… Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня… И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови… Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки…

Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:

— Сколько лѣтъ Егоркѣ?

— Съ Петрова дня пошелъ девятый…

Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ… хотѣлось все забыть, не знать, не существовать… Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ — я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня… И я не ошибся…

Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.

С. Р.

Другъ мой!

Вы на опасной дорогѣ… Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызенію и, слѣдовательно, къ отчаянію. Въ одиночествѣ, какъ въ той тишинѣ, о которой вы писали мнѣ: «слышишь себя, свое сердце, свои мысли»… Вотъ почему въ одиночествѣ всегда страшно. Да, именно страшно… Я боюсь одиночества больше всего и бѣгу отъ него. Въ Петербургѣ это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонкіе переливы вопросовъ совѣсти, сомнѣній и не даетъ прислушиваться къ себѣ…

Пріѣзжайте, пожалуйста, скорѣе сюда. Мы здѣсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недѣлю — двѣ всѣ эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Пріѣзжайте скорѣе.

В. Ч.

P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пріѣздомъ — прочесть лекцію въ пользу моей школы; дѣло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекція могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Пріѣзжайте!

Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.

Спасибо за приглашеніе, но я не пріѣду, т. е. сейчасъ не пріѣду. Лекціи мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольствія мой пріѣздъ доставить не можетъ, — въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ… Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я — васъ.

Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ — земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.

Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица — Евгенія Ивановна — была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.

И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка — я вдругъ вспоминалъ ваши слова: «грустныя детали»… И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня — но такая шутка не вяжется съ вами — серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя… Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.

Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга — загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ… Сколько разъ — когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ — мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ… Но мнѣ было жаль… не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи… Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ… Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу… Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.