Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность… Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы — лучшій изъ людей, какихъ я видала — вы поплатились за другихъ, и это несправедливо…

Простите мнѣ это морализированіе. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу — хотя могла бы — написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ, — вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины… И тяжело расплатились за это…

Простите, дорогой… Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.

Конечно, вы правы, мой дорогой другъ. И я не буду ни объяснять, ни оправдываться. Да, я думалъ только о себѣ, когла поцѣловалъ эту чужую и чуждую мнѣ дѣвушку, когда предложилъ ей быть моей женой, когда привезъ ее сюда, въ мой родной уголъ, въ мою обстановку, въ мою жизнь… Мнѣ было хорошо, и я думалъ, что и ей будетъ хорошо…

И я принимаю ваши упреки, какъ принялъ и искупленіе — съ полной покорностью. Точно также покорно счищаю я съ себя тѣ комья грязи, которые летятъ въ меня изъ вашего «общества». Я знаю, что нельзя безнаказанно жить въ немъ, знаться съ нимъ: или долженъ заговорить извѣстными словами, взять готовыя фразы и отпечатанную мораль, или уйти отъ него навсегда, но уйти съ позорнымъ клеймомъ. Я предпочелъ второе, т. е. вѣрнѣе — не могъ поступить иначе…

И теперь, сидя въ моей глуши, глядя навсе это издали — я удивляюсь, какъ я могъ жить такъ, какъ я жилъ послѣдніе года? Знакомство съ вами, желаніе видѣть васъ какъ можно больше и чаще незамѣтно втянуло меня въ этотъ міръ лицемѣрія, мелочности, равнодушнаго презрѣнія ко всему, что не онъ, и жестокости къ тѣмъ, кто не хочетъ принять его символовъ вѣры. Да и символы ли это? Не общія ли правила, которыя всякій обходитъ втихомолку, чтобы не попасться? Ни смѣлости, ни оригинальности, ни ширины чувствъ или мыслей… Все мелко, эгоистично, мѣщански — прилично… Вотъ почему я много разъ говорилъ вамъ, повторяю и теперь:

— Не отдавайте вы вашего времени, вашихъ мыслей, вашего сердца этимъ празднымъ людямъ, которые ходятъ къ вамъ отъ нечего дѣлать, берутъ у васъ цѣлые часы вашей жизни, выматываютъ вашу душу и неизбѣжно заражаютъ васъ своей тревожной суетностью, своими вкусами и требованіями. Вы называете это «съ волками жить — по волчьи выть». Зачѣмъ? Вы только уясните себѣ разъ навсегда «зачѣмъ» и тогда все развалится само собою, и вы сами увидите сколько ненужнаго и маленькаго въ вашей жизни. Помните, вы разъ сказали мнѣ словами M-me де- Сталь:

— Все понять — все простить…

Я тутъ отвѣтилъ вамъ:

— Вы, должно быть, очень много понимаете, потому что очень много прощаете.

И вы мнѣ отвѣтили въ томъ же тонѣ:

— А вы очень многаго не понимаете и оттого такъ нетерпимы…

— Я думаю, что именно надо понимать, чтобы не прощать… Вы не хотѣли согласиться со мной. Не согласитесь и теперь… Всепрощеніе — большой грѣхъ. Надо знать, что прощать, а не оправдывать «пониманіемъ» всякія гадости, низости, гоненія, повальное холопство одновременно съ холопскимъ деспотизмомъ.

Вы любите изреченія, и я приведу вамъ одно изъ нихъ: русское общество представляетъ изъ себя восходящую лѣстницу господъ, если смотрѣть снизу, и нисходящую лѣстницу холоповъ, если смотрѣть сверху. Развѣ это не правда? И какая радость изъять себя изъ этой лѣстницы, жить особнякомъ со своими думами и безъ навязанныхъ кѣмъ-то мыслей и поступковъ.

Вы, конечно, возмутитесь! Такое существованіе — эгоистично, нужно прежде всего принести себя на пользу ближняго, а уже потомъ заботиться о своемъ душевномъ комфортѣ. Да! Вы отчасти правы. Но если то, что считаемъ нужнымъ дѣлать — дѣлать нельзя, а то, что разрѣшается — дѣлать не можешь?.. Счастливъ, кто можетъ совмѣстить это, — я не могу…

Вотъ чего я наболталъ вамъ. Можетъ быть, и не все вамъ по сердцу придется. Ну — не сердитесь. Если бы не ставилъ васъ очень высоко — не говорилъ бы такъ.

Спасибо вамъ за аттестатъ лучшаго изъ людей. Это — конечно, не вѣрно. Человѣкъ я не дурной, но гадостей въ жизни дѣлалъ много, настоящихъ гадостей, и одна изъ нихъ безъ сомнѣнія — моя женитьба.

Сегодня я не спалъ всю ночь и совершенно выбитъ изъ того равновѣсія, которое нашло на меня здѣсь. А не спалъ я ночь, во-первыхъ, оттого, что ваше письмо принесло мнѣ такъ много правды, а во-вторыхъ, потому, что вчера я узналъ про одно свое скверное дѣло… Но объ этомъ или все, или ничего…

До свиданія, дорогой мой, хорошій другъ. Пишите мнѣ почаще.

С. Р.

А помните нашъ уговоръ: писать все, что придетъ въ голову и безъ утайки. Что значитъ это «все или ничего». Пишите все. Мнѣ необходимо знать — какъ вы говорите — чѣмъ ваша душа живетъ.

В. Ч.

Какъ мнѣ трудно писать вамъ объ этомъ, дорогая!.. Но, вы вѣрно говорите, и уговоръ — есть уговоръ. Никакой утайки. Я разскажу вамъ, что произошло въ тотъ донь, послѣ котораго я не спалъ всю ночь, а уже вы сами дѣлайте выводъ.

Моимъ имѣніемъ, т. е. собственно усадьбой (вся земля въ арендѣ у крестьянъ) управляетъ старуха Агасья Власьевна, или Власьевна, какъ ее тутъ всѣ зовутъ. Она дочь старшей горничной бабушки, родилась въ домѣ у насъ, въ домѣ и выросла и дожила здѣсь до шестидесяти двухъ лѣтъ; на видъ ей нельзя дать больше пятидесяти, не смотря на какія-то болѣзни, отъ которыхъ она лѣчится необыкновенно пахучей мазью.

Эта Власьевна — полная хозяйка здѣсь, она все помнитъ, все знаетъ и весь день хлопочетъ и заботится о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь: о курахъ, о лошадяхъ, о коровахъ, о деревенскихъ ребятишкахъ, о новорожденномъ теленкѣ, обо мнѣ. Все для нея одинаково важно и достойно вниманія.

Ко мнѣ она относится немного покровительственно, хотя и съ почтеніемъ. Она постоянно пытается ввести меня въ хозяйство, втянуть въ свои интересы, но до сихъ поръ это ей не удалось. Я слушаю ее терпѣливо и только и жду, когда она окончить свой нескончаемый докладъ… Слишкомъ долго я жилъ внѣ деревни, слишкомъ много у меня своихъ думъ и интересовъ, чтобы сразу переродиться, жить другой жизнью и волноваться иными волненіями…

Агасья Власьевна входитъ ко мнѣ безъ доклада и говоритъ обо всѣхъ новостяхъ нашей жизни. Теперь я уже привыкъ къ этому, а раньше меня немного раздражало это непрошенное вторженіе въ мои мысли.

На другой день послѣ моего перехода на житье въ большой домъ, утромъ, когда я занимался у себя въ кабинетѣ, вошла Власьевна. Я раньше почувствовалъ запахъ мази, а потомъ уже увидѣлъ ее. Она вошла особенно тихо и смущенно сказала мнѣ:

— Баринъ!.. Хотѣла я вамъ сказать… У насъ тутъ мальчикъ есть, Егорка…

Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я, не оборачиваясь спросилъ:

— Ну что же?..

Она еще смущеннѣе отвѣтила:

— Дозвольте ему здѣсь, въ домѣ, жить со мной…

— Пожалуйста, Агасья Власьевна, — сказалъ я, довольный тѣмъ, что наша бесѣда такъ скоро можетъ окончиться.

— Онъ сирота… Ему некуда дѣться… — продолжала она.

Я уже принялся за работу.

— Мать умерла въ Москвѣ, въ больницѣ… Куда-жъ теперь мальчику дѣться?

Я молчалъ, потому что уже думалъ о своемъ.

— Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко… Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго… Валенки всѣ провалились…

— Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна… Сейчасъ же купите… Закажите все, или тамъ… готовое… Нельзя такъ оставлять ребенка… Ему сколько лѣтъ?

— Восемь!

Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.

Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги… Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но — чтобы не смущать его — дѣлалъ видъ, что не вижу его.