Короче говоря, ко мне стали приходить и жаловаться, что, мол, невозможно спать, дышать нечем и т. п. Я пришел, рассвирепел и разрушил всю их постройку. Они потом стали на остановках с большой осторожностью вылезать.
Сейчас вспоминаем даже и смешные случаи, но тогда ситуация была очень угрожающая для всей страны. И это все понимали. Неизвестно, что будет с нами, и как и что. У многих Родственники остались в Ленинграде, и все равно народ позволял себе увидеть шутливую ситуацию. Вот типичное свойство Русского духа — всюду находить юмор.
Дорога занимала две недели. Когда мы приехали в Чкалов (так в то время назывался Оренбург), то оказалось, что нам приготовили театр. Это был Театр оперетты, крохотное помещение мест, наверное, на 300. Причем, театр был совершенно разорен. Выяснилось, что оперетта была эвакуирована в Орск — это за 200 километров, районный город, а так как все начальство имело в оперетте фаворитов, наш театр встретили не очень приветливо. Оперетта вывезла все, вплоть до выключателей. Да, проводка оборвана — не было света. И никаких квартир, конечно, ничего нет.
Приехали после двухнедельной дороги — жить негде, только в театре. А там дикая грязь, каменные полы всюду. Одна женщина уже на сносях была, — как только приехали, у нее роды начались, нужно было все устраивать. Тарасенко в полной растерянности бросается туда-сюда. Мобилизовали партийную организацию выискивать квартирный фонд. Чкалов наводнен эвакуированными. Начались уже антисемитские тычки: «Вот жидов спасают, а наши русские идут воевать», хотя у нас из оркестра и из труппы очень многие евреи были мобилизованы на фронт. Мы ходили по квартирам, имея мандат из райисполкома, разрешающий осмотр жилплощади. Там по три или четыре метра на человека распределено, излишек или угол. Как нас встречали, вы можете представить, конечно.
В общем, как-то расселили. А директор Тарасенко в это время ходил и пытался устроить что-то для верхушки. В гостинице… Там была жуткая гостиница, номеров на 15, наверное, недалеко от драматического театра. Наконец он выхлопотал для верхушки общежитие районных партийных курсов, с большой гордостью пришел и сказал, что туда поедут самые ведущие. Это была школа в 11 классов, каждый класс метров 40 и пять метров высоты. Там и было общежитие, и в общем можно было разместить одиннадцать самых больших семей. Причем, там даже была канализация, уборная и прочее что-то, что было в то время редкостью и роскошью.
Как мы все это осмотрели, так поняли, — кто поумней, туда ехать не должен. Во-первых, нечем будет топить, что и случилось на самом деле. Во-вторых, далеко — три километра от театра, — четыре конца делать по сибирским вьюгам или пыльной буре — это страшная вещь. Но все же тогда бросились на эту возможность, в том числе и я вселился туда.
Помню забавный эпизод. У нас был драматический тенор — некий Гефт. Певец с очень крепким голосом, но был знаменит тем, что имел юридическое образование. Он слыл основным оратором, и когда нужно было куда-то запустить и что-то выбить, то посылали Гефта. И вот однажды, поскольку на Тарасенко не очень надеялись, с ним послали Гефта к одному из секретарей обкома или к заведующему хозяйственной базой. Они приходят — Тарасенко, Гефт (и Хайкин там был, потом мне он и рассказал). Тарасенко представляет: вот заслуженный артист Гефт, вот заслуженный артист Хайкин пришли вам сказать «спасибо» за эти общежития.
— Ну что же, хорошо, езжайте, въезжайте, селитесь. Тогда Гефт говорит:
— Да, но там нужно кое-какие капиталовложения сделать.
— Чего, чего?
— Капиталовложения…
— Что вам надо?
— Ну, нужно уборную привести в порядок (там были выбиты стекла).
— Да, уборная там богатая!!!
Тогда Тарасенко, вступая на своем понятном языке, говорит:
— Как же ты не понимаешь? Разве тебе заслуженный артист орлом сядет?
Вот на таком уровне там шло общение. Надо сказать, что этот знаменитый и так много обсуждаемый туалет вышел из строя при первых же морозах, моментально, и мы вообще оказались без уборных. Причем окрестные все эти заведения были забиты выше головы, мобилизовали ассенизационный обоз, но в общем, лошадей не хватало и чистить было некому; мы мучились невероятно.
Так началась чкаловская эпопея. Прежде всего как-то удалось растопить лед начальства. Первым секретарем там был Денисов, довольно приличный человек, интеллигентный. Его потом вскоре призвали. Тогда он нам очень активно помогал: и номера в гостинице кое-какие достал, и дровишки подкидывал. Но, в общем, жили голодно, потому что по карточкам там снабжения почти не было. Давали сырой хлеб, глинистый, а по сахарным талонам давали крупу. Картошка — несбыточная мечта. Все жили тем, что носили на базар вещички, кто что из Ленинграда привез, почти каждый на базаре это обменивал. Картошка стоила, например, 70–80 рублей килограмм, а зарплата — 200–300 рублей тогдашних.
Одним словом, расселились, определились и в конце концов как-то начали работать. Вот тут-то, надо сказать, театр совершил подвиг. Где-то достали и холст, и краски, стали делать Декорации, а условия-то жуткие. Зеркало сцены — семь метров и никаких кулис. Сцена примерно метр до стены. Никаких подсобных помещений нет — всего три уборных с каждой стороны. Но как-то все-таки восстановили весь репертуар и стали готовить новый спектакль. Там с нами был ленинградский композитор Волошинов, талантливый человек. Он начал сейчас же писать оперу на сюжет одного рассказа, который тогда появился в газете. Рассказ назывался «Сильнее смерти» — о том, как спасся партизан, девушка отвлекла немца, подставив себя, ну в общем нечто вроде Тани…
Композитор не успевал инструментовать, и инструментовку делал я. Нашли новый способ: он пишет клавир, этот клавир сейчас же идет в переписку, его разучивают, и идет постановка.
А тем временем я оркеструю, партии расписываются задним числом. Вот так работали. Начало оперы было, а конца никто еще не знал. И опера получилась неплохая. Музыка довольно эклектична, но с чувством драматургии.
Поставил тогда я там «Калинку» московского композитора Михаила Михайловича Черемухина, тоже на военный сюжет. Музыка не очень интересная, но мы старались, как могли, быть в русле патриотического подъема, несмотря на жуткие условия.
Ленинград был в блокаде, там начался голод, и мы все это знали. Здесь тоже было не сладко — жуткий холод, топить нечем. Если благодаря Денисову дрова иногда подбрасывали, то они были сырыми и ими печку не растопить. Моментально мы растащили все заборы по дороге к нашему общежитию; причем, ведь могли и убить, когда видели, что забор ломаешь на топливо, — вот так под полой тащили растопку, щепку какую-то…
Оперой дирижировал Хайкин, но когда он уехал в Москву, я дирижировал тоже. Между прочим, тогда понял, что глаз дирижерский совсем другой. Я думал, что знаю оперу, поскольку инструментовал ее, но когда я встал за пульт, то понял, что я оперу не знаю, потому нужно смотреть партитуру дирижерским глазом, — это совсем другое.
Так как жить было очень голодно, то скоро стала образовываться среди труппы солистов нэпмановская аристократия и, как бывает, боссами были такие отъявленные безголосые исполнители вторых — третьих партий, но наиболее предприимчивые. Они являлись, предположим, на хлопкоочистительный завод и заявляли:
— Мы можем организовать концерт. За это, пожалуйста, каждому два воза ваты, хлопка отжатого. Для чего? Растопка.
А в другое место он пойдет за картошку, за крупу. Был такой Илья Захаревич — совершенно безголосый, бесталанный актер, но жил как царь. У него винцо водилось, и перед ним все лебезили. Он всех снабжал халтурами. Причем я был заместителем секретаря парторганизации. Секретарь одно время уезжал на фронт, я был за него, и в этот момент, как раз к годовщине Октября, был разгул таких халтурных концертов. Ну, вся наша верхушка подкармливалась, поэтому на левые концерты смотрели сквозь пальцы, хотя там, в Чкалове, было концертное объединение КЭБ (концертно-эстрадное бюро), и можно было официально петь концерты. Так выяснилось, что этот Захаревич шестого ноября организовал семь концертов и во всех семи он сам принимал участие. Это были концерты за муку, и за хлопок, и за картошку, и за крупу, в общем, шикарные концерты. Но один концерт был такой, какой никто ожидать не мог — в ассенизационном обозе; и каждому, кто принимал участие в концерте, обязались вывезти две бочки из его дворовой уборной — очень насущный вопрос. Представляете, как говорили артисты, за что у них концерт?!! Ну уж тут я не выдержал, вызвал Захаревича: «Ты что, милый, с ума сошел? Как же ты представляешь театр? Знаем мы, что там устраиваешь что-то, но нельзя же до такой степени?» — «Ну ладно, ладно, — говорит, — Кирилл, раз уж договорились, следующий раз не пригласят куда-то еще».
