В. Р. Может быть, Вы знаете, в чем причина того, что Мясковского сейчас мало исполняют? Не связано ли это с качество музыки?
К. К. Мясковский в этом смысле аналогичен Танееву. В какой-то степени ренессанс Танеева у нас произошел. Хотя опубликована только одна его симфония, но скрипичная сюита исполняется часто, а также антракты и увертюра к «Орестее». Опера, правда, не ставится. Но тут играют роль идеологические соображения. Ну кого волнуют античные сюжеты? Во всяком случае исполняют его романсы. Он, Танеев, не первооткрыватель, но продолжатель. Он из тех продолжателей, каким по существу являлся и Рахманинов. Но, конечно, Рахманинов гораздо более яркая индивидуальность. Танеев больше эпигон Чайковского, Мясковский меньше. Я бы вообще не называл его эпигоном. Это — особая ветвь в русской музыке, которая получила развитие в его творчестве и перешла потом к Шебалину. И, пожалуй, потом она заглохла; может быть, в какой-то степени его ученики — Кабалевский и другие — продолжают эту линию. Здесь, очевидно, совмещение традиций с какими-то новыми гармоническими приемами. Творчество Мясковского светлеет. Он начинал очень мрачно. Но надо сказать, что такие мрачные сцены, как в Шестой симфонии, до сих пор производят грандиозное впечатление. Рядом же была светлая Пятнадцатая симфония. У него великолепные более поздние симфонии. Вот я очень люблю Четырнадцатую, Двадцать пятую и Шестнадцатую. Шестнадцатая симфония посвящена советской авиации, написана после перелета Чкалова. Это очень яркое сочинение, которое до сих пор меня волнует. На пластинке у меня есть и Шестая его симфония, и Шестнадцатая. Я продолжаю исполнять Мясковского. Пятую симфонию сравнительно недавно играл в Ленинграде. Это композитор, конечно, с определенным своим лицом, но не новатор. И еще: ему очень вредит непрактичная оркестровка. Его партитуры не самозвучащи, приходится что-то вытаскивать, иногда даже дописывать, потому что порою невозможно существенное показать путем баланса звучания. Но в непрофессионализме его обвинить никак нельзя… Не было чувства оркестра, и он не мыслил оркестровыми тембрами. Что касается меня, то я до сих пор являюсь поклонником его лучших произведений, и, конечно, его личность, обаяние, общение с ним не может не оставить следа.
В. Р. Кажется, в театральном деле перед войной были какие-то крутые хозяйственные реформы?
К. К. Да, вернемся в ленинградскую жизнь. Перед самой войной Малый оперный театр стал претерпевать какие-то весомые изменения, и не в лучшую сторону. Толчком к этому послужил перевод всех театров на самоокупаемость. Конечно, по отношению к опере это бредовая затея, которая себя и не оправдала. Потом началась война, сразу об этом забыли. К тому же во время войны были совершенно другие условия. А тогда, когда нам спустили установку, что театр должен сам окупать себя, то почему-то этому не хотели способствовать наши слушатели, и на классический репертуар охотней шли в Кировский театр, чем в наш. Тогда Малый оперный театр занялся реставрацией каких-то старых спектаклей, в свое время нашумевших и потом снятых с репертуара за обветшалость. Ну, например, оперетта «Желтая кофта» Стрельникова, по-моему… Там в основном показывалась Разлагающаяся буржуазия. Пародировались шикарные фокстроты. Великолепен там был Ростовцев — старый комический актер, который в МАЛЕГОТе участвовал в оперетках, он даже пел, нет, «пел» нельзя сказать, он больше проговаривал. И так как он немножко заикался, у него скороговорка не получалась. Я этот спектакль дирижировал иногда и помню, что для него бесполезно было брать медленные темпы, потому что в них он тоже умудрялся отставать. Но в оперетте он просто великолепен. Между прочим, фильм есть такой: «Девушка спешит на свидание» — вот он там играет главную роль — блистательно совершенно…
Эту «Желтую кофту» восстановили. Но славу театру он не принесла, потому что это спектакль конца двадцатых годов, нэпмановский. Была поставлена опера «Трильби», которая в свое время шла в Большом театре (с Пироговым и Жуковской). Эту оперу сочинил молодой Юрасовский, Опера эклектична по музыке, хотя с ярким чувством драматургии, а пьеса страшно мелодраматична (даже не помню чья). Там гипнотизер Свингали воздействует на Трильби и она поет под гипнозом божественным голосом, а вообще-то у нее голоса нет, и все развенчивается…
…Этот спектакль тоже был поставлен в Малом оперном театре. Дирижировал Грикуров. Публика немножко потянулась. Оперу тут же, конечно, предали анафеме в прессе, и правильно, потому что это — дурновкусное произведение. А хорошим спектаклем, на публику, был «Цыганский барон» который Хайкин сделал сам. Он пригласил Феону, руководителя оперетты как постановщика. Было заново оркестровано много полек и вальсов Иоганна Штрауса из вставных номеров. Это спектакль хорошего тона, там актеры пробовали себя в комическом жанре. Как-то поддержали театр. Однако пошли всякие разрушительные разговоры: «…хор разбивается, он и на основной сцене, и в оперетте — спектакль неполноценен. Видимо, нужно было находить какую-то новую линию. Может быть, если вернули бы дотацию, то этого не понадобилось бы». Короче говоря, популярность Малого оперного театра стала перед войной падать, а Кировского — очень возрастать. Потому что в Кировский театр в это время пришел Пазовский. Он сделал там целый ряд ярчайших постановок: «Иван Сусанин», «Царь Салтан», «Чародейка». Это образцовые спектакли. С каждого можно было сразу делать пластинку. С Пазовским мы столкнулись в Большом театре, я более подробно о нем расскажу в связи с тем временем…
В. Р. С кем же из дирижеров Вы сблизились перед войной? Может быть, это был и Рабинович?
К. К. Обязательно о нем расскажу. Но тогда мы с ним были еще очень далеки. Сложились близкие отношения с Куртом Зандерлингом. Он помогал мне консультациями по «Проданной невесте». Курта Зандерлинга пригласил Штидри как концертмейстера и второго дирижера. Штидри уехал, а Зандерлинг остался, он стал вторым дирижером у Мравинского.
С Грикуровым у меня были просто приятельские отношения, а с Рабиновичем не дружеские, но доброжелательные. Я ходил на его концерты, но бесед с ним о музыке пока что еще не вел.
В. Р. Ощущали ли Вы временами в Ленинграде какую-то неприязнь?
К. К. Были разговоры, что вот, мол, из Ленинграда берут лучшее в Москву. Действительно, уже начался процесс стягивания в столицу всего, что ценно — Самосуда взяли, он коренной ленинградец, дирижировал еще в Народном доме в дореволюционный период. Да, сюда московских режиссеров тянут, вот и московские дирижеры появились. А этот московский дух — совсем не то, что в Ленинграде. Надо сказать, действительно, ленинградский «дух» от московского отличался, сейчас это нивелировалось, но в то время…
Я могу сказать об оркестрах. В Ленинграде особая культура звукоизвлечения в оркестре. В Москве была головановская школа, более мощного, тяжелого звучания. В Ленинграде был Дранишников — великолепный дирижер, представитель другой школы. Он осуществил ряд прекрасных постановок. Вот я помню у него «Пиковую даму», это был совершенный спектакль. Дранишникова почему-то тогда перевели в Киев, а Пазовского назначили на его место. Это было примерно в году 1938–1939. Дранишников вскоре скончался.
В Ленинграде больше любили камерную музыку. Там был разнообразнее репертуар, конечно, более ощутимая ориентация на западную музыку, чем в Москве. В Ленинграде следов РАПМа осталось меньше, потому что сильнее были интеллигенты — Соллертинский, Шостакович, Дмитриев. Вот этот кружок молодых музыкантов, художников и вообще людей искусства, которые создавали традиции ленинградской школы. Потом — ленинградская оркестровая школа: кларнетовая Генслера, который был первым кларнетистом ленинградской филармонии, Васильева — фаготиста, Буяновского — валторниста. Сын его до сих пор совершенно вне конкуренции держит валторновое первенство в Союзе, и к нему ездят учиться из-за границы валторнисты — это Ленинград! Что же касается самого духа, который утратила, к сожалению, Москва, — в Ленинграде он остался. В то время в Ленинградской филармонии могли встретиться визитки с полосатыми брюками, стоячие воротнички. В Ленинграде меньше посадили, были какие-то старые интеллигенты, которые приходили в концерты. В Москве они бы выглядели уже смешно. А в Питере это было торжественно и как-то величественно. Переводы в Москву начались еще до войны, а война вообще все завершила.
