— Хотя бы хлеба, — шептал Мишка. — Маленький кусочек хлеба!

Он порывисто привстал: этот заветный кусочек, о котором он с такой тоской мечтает, лежит рядом с ним, в рюкзаке. Не надо вставать, чтобы взять его, нужно только протянуть руку. Мишка вдруг ощутил даже его душистый запах, почувствовал его вкус.

Взглянул на товарищей: они спали, скорчившись на охапках сухих веток. Тогда он неуверенно протянул руку, осторожно расстегнул ремешки на рюкзаке, нащупал хлеб. Это была небольшая краюшка. Остаток. Но как она утяжеляла руку, как пахла! Судорога свела челюсти.

— Сейчас, сейчас… — зашептал Мишка. — Только разверну тряпку…

И вот он жадно хватил зубами хлеб, начал торопливо жевать. Вкусно! Не прожевав как следует, снова откусил.

«А что же завтра будет? — внезапно обожгла мысль. — Как же Василь с Левкой? Что скажут?»

Мишка еще продолжал жевать, но вкус хлеба был уже совсем иной. Однако Мишку охватила безотчетная ярость.

«Ну и пусть! Я не виноват — сами затащили меня сюда. А Левка свой пай в болоте утопил. Пусть теперь…»

И Мишка решительно поднес хлеб ко рту, но не откусил: «А Василь?»

Перед Мишкой побежали события последних дней. Вот они ремонтируют «Открыватель». Василь чумазый, весь в гудроне, деловито покрикивающий на друзей, затем путешествие по реке, чудесная уха, сваренная Василем в первую ночевку.

«Сейчас бы мне эту уху!» — мелькнула мысль. Но она тут же погасла в воспоминании об урагане. Что скрывать — страшно! До сих пор сердце сжимается, как вспомнишь о том дне. Василю тогда крепко досталось. Но он молодец, даже вида не показал, что больно… Потом… Что было потом? Ага! Шли по бору. Он, Мишка, устал, хотелось сильно пить. Василь ушел искать воду… «А черничный сок?!»

Мишка невольно ощутил в руке крепко зажатый кусок и резко, словно он жег руку, положил обратно, в рюкзак.

Впервые за эти дни, да и, пожалуй, за все свои тринадцать с половиной лет, Мишкина голова была до краев заполнена мыслями. Его широко открытые глаза глядели на далекие звезды, которые хитро мигали сквозь просветы в кронах деревьев, а видел он совсем иное — себя.

Нет, не такого, как он раньше о себе думал — доброго, смелого и сильного, а такого, каким оказался па самом деле. Память услужливо листала горькие, неприятные страницы, не забыла она ссору, которую затеял Мишка во время ремонта «Открывателя», пустую и глупую; напомнила новый его разлад с товарищами там, на полуострове, когда он отказывался идти на Лысуху. Потом… Об этом особенно неприятно вспоминать. Мишка вел себя хуже кисейной барышней: ныл, хныкал, плакал, а в конце концов даже закатил чуть ли не истерику… Фу!.. Вот тебе добрый, смелый и сильный! А ведь Левка и Василь были в таких же условиях, как и он — так же уставали, так же голодали и мучались от жажды. Но Василь еще находил силы заботиться о них — Мишке и Левке.

Мишка страдальчески сморщился, крепко сжал челюсти, будто от невыносимой боли. «Плохо. Совсем плохо! Но все равно я бы не струсил и не предал бы товарища… Это Василь зря обо мне так…» Однако тут же новая, еще более жестокая мысль прошила голову: «А хлеб, который ты только что хотел съесть — это не предательство?! Разве настоящий товарищ, настоящий человек будет думать только о себе, о своей шкуре?»

Мишка порывисто сел, сжал руками голову.

— Не хочу быть таким, не хочу! — чуть ли не вслух проговорил он, и в голосе чувствовались боль и отчаянье…

Ночь проходила, а Мишка не спал, все думал, думал, думал. Он думал по-настоящему, по-мужски, впервые в жизни сумев критически посмотреть на себя. После таких раздумий человек становится крепче, взрослее, чище. И жалок тот, кто не переживает подобных тяжелых, но нужных минут…

Перед рассветом Мишка заснул трудным сном.

Проснулся Мишка потому, что услышал взволнованные голоса товарищей. Над бором уже пылало солнце. Мишка хоть и чувствовал себя разбитым, однако что-то новое, радостное наполняло его.

Мишка вскочил на ноги, подошел к ребятам. Их лица были хмурыми. Вася тяжело взглянул на Мишку.

— Ты не брал хлеб?

— А что? — произнес тот, чувствуя, как прилила кровь к лицу.

— Хлеб пропал, вот что.

— Я не брал… Разве его нет в рюкзаке?

Вася молча открыл рюкзак: хлеба там не было, а тряпка, в которой он был завернут, валялась рядом. Поспешно, словно боясь, что его перебьют, Мишка залепетал:

— Я не брал… Я… Поверьте…

Он умолк, встретив холодный, презрительный взгляд Левки.

— Врешь! Ты съел!

— Я не съел…

Мишка только сейчас понял, какое тяжелое подозрение пало на него. Он не знал, как ему оправдаться, как доказать свою невиновность. «А может, и взаправду я хлеб съел, — с ужасом подумал он. — Во сне, нечаянно…» Но нет! Мишка хорошо помнил, что положил краюшку обратно в рюкзак. И больше не брал.

— Не я… — повторил он.

И тогда Левка, словно камень, бросил ему в лицо:

— Трус ты! Даже признаться не можешь.

У Мишки мелко затряслись губы, он еле сдерживал себя, чтобы не разреветься.

— Не брал я хлеб, ребята…

— Врешь! — закричал Лепка. — Врешь! Больше некому! Больше у нас здесь такой дряни, как ты, нет!

Вася хмуро остановил Левку.

— Не обижай человека! Не обижай, когда не знаешь.

Эта поддержка вызвала жалкое подобие улыбки на Мишкином лице. Он так и подался к Васе, прижав руки к груди.

— Не съел я, Василь, хлеб…

— Не съел, так и разговор кончим!..

В это время подбежал Кузька. Он, повиливая хвостом, сунул голову в рюкзак, жадно обнюхал его нутро.

— Стой! — крикнул Вася. — А не Кузька ли нашкодил?

Вася присел над тем местом, где спал пес, и осторожно разгреб траву. На земле валились крошки.

— Он! — твердо проговорил Вася.

— Утопить его, мерзавца! — бешено крикнул Левка. — В болото!

И если бы не Мишкино заступничество, нашел бы корабельный пес Кузька свой бесчестный конец в болоте. Когда, получив несколько оплеух, он убежал в кусты, Левка, смущенно поправляя очки, подошел к Мишке.

— Извини… Сгоряча…

Мишка, взволнованный и тоже смущенный, пробормотал:

— Ну, что ты!.. Брось, Левка…

Вася, по-прежнему хмурый, неразговорчивый, надел на плечи рюкзак, глянул на товарищей, бросил:

— Собирайтесь, ребята. Домой решили идти, Михаил…

Мишка опустил глаза, нервно закусил нижнюю губу.

— Не пойду назад… — глухо проговорил он. — Я слышал, как вы вчера у костра разговаривали… Я не слабый… Я не трус… Я, ребята, постараюсь… Я должен…

У Левки от неожиданности и удивления открылся рот. Он так и застыл, глядя на Мишку.

— Ущипни меня, капитан: я, кажется, еще не проснулся… Пантагрюэша — вы ли это?

Вася резко оборвал Левку.

— Брось. Не зубоскаль. Михаил правильно решил, и тебе нечего глупить. Хорошо, Михаил, — идем вперед. Молодец!

Простое слово — «молодец», а сколько радости, сколько тепла в нем! В иное время оно, может, и не тронуло бы Мишку, но сегодня, сейчас, особенно из уст Василя, оно прозвучало, как самая дорогая награда.

Утро, которое и без того было солнечное, ясное, показалось всем еще светлее и прекраснее. Увидя, что путешественники повеселели, из кустов выскочил Кузька. Он громко лаял, прыгал возле ребят, стараясь загладить свою вину.

Отряд, не мешкая, тронулся в путь. Ребята быстро обогнули болото и вступили на его противоположный берег. Идти было легко. Все пришли к полному согласию, и это вселяло бодрость.

— Одного я не пойму, хлопцы, — вдруг заявил Левка, размашисто шагая за Васей, — как Кузька смог расстегнуть рюкзак?

— О чем ты?

— Да о хлебе. Как он ухитрился вытащить из закрытого рюкзака хлеб?

У Мишки екнуло сердце: он все понял. Ну, конечно, он положил хлеб, а рюкзак не застегнул. Кузьке не составило никакого труда схватить хлеб и съесть его. Но Мишка промолчал. Так он и сохранил навсегда в тайне поступок, совершенный в момент слабости.

По краю болота снова появились густые заросли влаголюбивых растений. Однажды на пути попался обширный ежевичник. Левка не мог пройти мимо — заскочил в ягодник и закричал, будто в испуге.