— Солидарен в этом! — радостно откликнулся я. — В моем мире тоже не будет дерьма. Разумные существа будут питаться подобно растениям. Без вонючих отходов. Но постой… — Я засомневался. — Ведь это и есть полярность прекрасное-безобразное. Уберешь дерьмо — исчезнут цветы и птицы.

Юдит задумалась. Тяжко вздохнула.

— Да… А еще ведь придется придумывать местную астрологию. Законы, на которых все зиждется.

Она взмахнула рукой, и бабочка улетела, мелко трепеща серыми крылышками.

— И местную хиромантию. Пусть судьба у них будет написана не на руках, а на ступнях.

— На них и так что-то написано, — она согнула ногу и всмотрелась в рисунок на левой грязной ступне. — В этом нет новизны… Придумала! Они будут видеть ауру. Вот, смотри! — она вернулась к муравью, что продолжал ощупывать усиками тушку гусеницы. Брезгливо сморщившись, подхватила гусеницу двумя пальцами и забросила делеко в траву. — Что он сейчас по-твоему испытывает?

— Изумление. Возмущение. Ярость. Шок. Голодные спазмы…

— Вот видишь, как много вариантов! А в моем мире от него будет исходить изумрудное сияние — и все поймут, что он изумлен. Встретился с чудом! Или он заполыхает алым — рассердился. Кстати, когда ты видел меня на верховой прогулке с Марой и вообразил, что у нас флирт (вот глупость-то!), она пыталась развить у меня свойство видеть ауру. Почему-то вбила в голову, что в потенциале у меня это заложено. (И у Дины тоже, она и с ней возилась, еще до тебя, но Дина коней боялась панически.) Энергетика коней и страх высоты, по ее словам, должны были служить катализаторами процесса.

— Умоляю: про Мару либо плохо, либо ничего!

— Как про покойников только наоборот? Дай догадаюсь, зачем тебе это нужно… Чтобы сохранить настрой ненависти, нужный для акта возмездия? Какой ты смешной, Норди!

Я обиделся.

— Обхохочешься.

— Смешной-смешной-смешной. И себя ни капелюшечки не знаешь.

— Зато ты знаешь. То-то преизбыток знания привел тебя к чудовищной мечте превратится в ничто. Между прочим, в твоей идейке с видением ауры тоже ничего нового: слизала для своего мирка то, что является законом тонкой сферы. Я же говорю: ничего принципиально нового ты не родишь, не тужься.

Проигнорировав мой укол, Юдит перевела внимание на маленького жучка, что качался на нераскрытом бутоне цветка. Его надкрылья отливали зеленым металлом.

— Ты смотри какой! Закованный в латы. Рыцарь. Спешит на битву с драконом.

— Но ведь ты уничтожила полярность добро-зло. С кем же он станет биться? И во имя чего?

— Во имя спокойствия. Или во имя того, чтобы закаты в его мире оставались бирюзовыми, а не зеленели. Ты, кстати, зыбыл про закон многообразия. Он не менее важен для творения миров, чем закон полярности. Именно на него я буду делать акцент.

— А именно?

— Вот смотри. Любая вещь или явление, обретя бытие, начинает ветвиться. Скажем, акт соития. Простейший механизм природы для размножения, несколько механических движений. Во что он превратился со временем, как разветвился! Тысячи поз, разнообразие партнеров — с другим полом, со своим полом, с животным, со статуей, с куклой, с трупом, с самим собой, с водопадом… Жуть.

— С водопадом? — удивился я.

— Видела как-то такое художественное фото…Или еда. Просто сгусток энергии — но какое несичислимое множество вариантов этого сгустка: от рыбы с душком до соловьиных язычков в винном соусе. И так во всем! — она повела рукой, погладив траву. — Смотри, какие они все разные! Придумай сам примеры, не молчи.

Я послушно подумал.

— Когда-то кто-то первым зарифмовал два слова. И пошло: стихи, песни, поэмы, частушки…

— И я даже знаю, каков был самый первый стишок. «У милого Норди скука на морде». Вижу, творение новых миров не очень-то тебя развлекают.

— Ну почему? Прочто я вижу, насколько это сложное занятие. Ветвить можно до бесконечности, а толку? Мир без стержня, без скелета, скопище разноцветных медуз.

— Норди! — она огорченно охнула.

— Что?

— Мы идиоты. Мы даже не решили, как мир строим: чистилище, ад или мир света. От этого кардинально много зависит.

— Я бы предпочел мир абсолютной свободы. Ничем не обусловленный.

— Он разрушится от первого же дуновения ветерка.

Юдит сняла жучка со стебля и согнула ладонь чашечкой.

— Смотри! Рыцарь в зеленых латах мужественно преодолевает холмы пустыни и высохшие русла рек…

— До чего длинная и четкая у тебя линия жизни, — я с удивлением вглядется в ее ладошку. — С какой же стати ты здесь?

— Эта линия говорит не о числе лет, но лишь о жизненной энергии.

— Море энергии. Завидую.

— Прекрати!

— Руны судьбы, — глубокомысленно изрек я, переведя взор на свою ладонь. — Печать, что положил Господь на руку каждого человека. Но не каждому сообщил буквы этого алфавита…

— Кому надо, знают. Но что же нам делать. Норди? Ничего приличного мы не построим.

— Учиться. Воспринимай наше обитание здесь как учебу. Курс познания законов миростроительтсва.

— Учиться, учиться и учиться… Кто это сказал?

— Не помню. Кажется, Джекоб в прощальной записке.

— Я бы добавила буковку «м»: мучиться, мучиться и мучиться.

— Да, мы уже отмечали с собой, что эта буква внесит во всё оттенок мрачности.

Неожиданно рассердившись, Юдит встряхнула ладонью, и жучок свалился.

— Иегова гневается, — заметил я со смешком. — Сотворил халтурный мирок, а виноваты населяющие его корявые уродцы.

— Ох, прости! — она отыскала жучка в траве и осторожно водворила на прежнее место. — Прости, я вовсе не вздорный Иегова. Я больше не буду.

Жучок, видимо, не поверив обещаниям, поднял крохотные надкрылья и улетел с тихим жужжанием.

— По нему и не скажешь, — заметил я. — Что умеет летать.

— Ладно! Никудышные из нас демиурги. — Юдит трезко поднялась и потянула меня за воротник рубашки. — Подъем! К пункту первому.

— Нет-нет, — заскулил я. — Я еще не протрезвел! Совершенно пьяный. Здесь так хорошо, в зеленой травке…

Мы (я в особенности) захмелели настолько, что трезветь, попутно возводя иные миры и тут же их разрушая, пришлось не один час. Лишь когда солнце склонилось к закату, Юдит кое-как подвигла меня заняться исполнением последнего (точнее, первого) пункта списка. Иначе стемнеет, и придется переносить наутро. А утра у нас может не быть.

И всё равно полной трезвости не наступило — потому одолеть забор, за которым укрыли человека-кокона, смогли не с первой и не со второй попытки. Расцарапали руки корой и иголками, перемазались сосновой смолой, и все это с шуточками, с хмельным хихиканьем. Об осторожности не думали, возможных охранников напрочь выкинули из головы.

Наконец, с какой-то попытки удалось перемахнуть на заповедную территорию.

— Норди, что это?.. — потрясенно выдохнула Юдит, уже без смеха, разглядев в двадцати шагах на берегу неподвижный куль.

— Тсс! — Я закрыл ей рот ладонью. Страшное зрелище вернуло осторожность, заодно испарив остатки хмеля. — Здесь только шепотом. Прости, не предупредил тебя, что он… такой.

Мы медленно подошли к забинтованному обрубку.

По-видимому, слух из-за страшных ожогов у него нарушился или пропал совсем, так как на шорох наших шагов никакой реакции не последовало. Как, впрочем, и в первый раз, когда я забрел сюда один.

— Норди, зачем… ты показываешь мне это? — тихо спросила девушка.

— Не «это», а его, — поправил я. — Он одушевлен. Он жив.

Я нагнулся над бывшим любовником Мары, чтобы мое лицо попало в его поле зрения. Обожженная буро-черная корка не дрогнула. Лишенные век и оттого неестественно круглые и большие глаза не изменили своего выражения. Точнее, не обрели выражения: всё та же каменная застылость двух печеных яиц с темными уколами зрачков.

Я хотел окликнуть его, но сообразил, что не знаю имени. Злобная Мара не представила нас. «Гаденыш. Его имя гаденыш».