— Я всё это знаю, — не слишком тактично прервал я доктора, все более впадавшего в экзальтацию. — Нет нужды расписывать эти реалии так подробно.

— Не сомневаюсь в ваших познаниях, — Трейфул перевел дыхание. Глаза его повлажнели и были уже не липкими, но туманными, погруженными в потустороннюю синь. — Если б вы не были интеллектуальным и широко образованным человеком, что выявил опросник, я не стал бы вести разговор на таком уровне. Прошу всё же запастись крохой терпения и не прерывать меня, покуда я не окончу. В тибетском буддизме — несомненно, и это вы знаете не хуже меня — к моменту выхода души из тела относятся ещё серьёзнее. На протяжении многих часов, сидя у изголовья умирающего и только что умершего человека, монах читает вслух «Бардо Тедол», или «Книгу мёртвых», своеобразную инструкцию для души, оказавшейся в новых и непривычных для нее условиях. Подробные наставления, что и как следует делать, чтобы не испугаться, не растеряться и не обречь себя на долгое заточение в одном из мрачных миров. Удивительно гуманная религия! Додуматься до путеводителя в вечность!.. На эту же тему позволю привести буддийскую притчу. Некий монах, в течение десятилетий практиковавший медитацию и воздержание и достигший в этом больших высот, окончил свои земные дни. В последнее мгновение жизни он подумал о своей жеребой кобыле, беспокоясь, кто станет о ней заботиться после его ухода. И тут же — о ужас, о досада! — родился вновь — в теле крохотного жеребенка…

— Печальная история, — содрогнулся я.

— Весьма и весьма, — кивнул доктор и вытер со лба испарину. — Впрочем, это притча, легенда. В действительности монах, конечно, перевоплотился в человека. Долгие годы праведной жизни кое-что значат, иначе зачем бы нужна аскеза и всё такое прочее? Да и жеребые кобылы монахам ни к чему. Но важен, видите ли, тот акцент, который делается на последнюю секунду жизни. На самую-самую последнюю секундочку! В Древнем Египте подготовка к этой секунде начиналась с детских лет. В этом же ряду и слова Иисуса Христа, сказанные им разбойнику, распятому на соседнем кресте, человеку с изрядно отягощенной кармой: «Нынче же будешь со мною в раю». Разбойник перед путешествием в вечность очистился от всех грехов благоговением!.. Но, кажется, я несколько притомил вас?

Я промолчал, не найдя повода для возражений.

— Перехожу непосредственно к профессору Майеру! Долгая клиническая практика привела его к определенным выводам, повлекшим за собой практические шаги. Профессор разделил всех пациентов, склонных к суициду, на две категории: «острые» и «хронические». «Острые» покидают наш мир в приступе сильной душевной боли. Они, как правило, не хотят умирать, но не могут жить — в данную конкретную минуту, час или день. Подобных приступов может быть несколько, но, если вовремя подоспевшая медицина возвращает страдальца в наш мир, большую часть жизни он ощущает себя вполне благополучным и даже счастливым. И умирает на одре, «пресыщенный днями», в окружении почтительных внуков и резвых правнуков. Каждого «острого» можно спасти: нужно лишь, чтобы в роковой день рядом с ним оказался любящий человек, не спускающий с него глаз (как нельзя спускать глаз, к примеру, с годовалого малыша, с бесстрашием камикадзе исследующего мир). Вычислить роковые дни поможет знание астрологии, так как приступы душевной боли, толкающие к необратимому шагу, точно зафиксированы в индивидуальном гороскопе. Но о первой категории хватит. Как вы, наверное, уже поняли, «Оттаявшая Гиперборея» не для них. Она для «хроников». Увы, вы тоже принадлежите к этому печальному племени! Увы, увы, увы…

Трейфул горестно сморщился. Покопавшись в разложенных на столе бумагах, достал листок с гороскопом и вгляделся в него, покусывая губу. Лицо отогрелось улыбкой, с какой взирают на расшалившегося ребенка.

— Уран! Ну конечно, это твои штучки. Напряженный, и потому злобненький, бушующий, сумасшедший. Не удивительно ли, что одна и та же планета отвечает и за безудержную тягу к свободе, и за настойчивое стремление к саморазрушению? — Не дождавшись моего отклика, доктор наставительно ответил сам себе: — Нет, скорее закономерно. Ибо смерть — для обыденного сознания — и есть свобода. Предельная, последняя свобода. Шальная планета, кружащаяся не как все, а лёжа на боку, знает, что творит. Впрочем, к чему забивать вам голову астрологическими выкладками? Сейчас важнее другое: для вас, именно для вас, мистер Норди, и для таких, как вы, профессор Майер основал свою клинику!

Голос доктора исходил таким воодушевлением, что я счел себя не вправе хранить и дальше индифферентную мину и разродился неопределенной улыбкой. Трейфул же неожиданно помрачнел.

— «Хронические», милый мой мистер Норди, это те, над кем дамоклов меч самоубийства нависает на протяжении всей жизни, с юности, а порою и с детства. Те, чья жизненная зебра, чьи чередующиеся полоски не черно-белые, а черно-серые. Чей маятник раскачивается не от «плохо» к «хорошо», а от «нестерпимо плохо» до «плохо, но терпимо». Страдальцы из этой категории не всегда уходят добровольно. Многие доживают до старости, до естественного угасания. Но что толку? Что толку от жизни, в которой доминируют помыслы о небытии, в которой неспособный перерезать себе вены или броситься под автомобиль мучительно завидует сумевшему это сделать?.. — Голос Трейфула задрожал. Справившись с душевной болью, он светло улыбнулся. — Профессор Майер, ведомый сострадательным сердцем и пытливым рассудком ученого, пришел к закономерному выводу, что люди, тяготящиеся жизнью, испытывающие годами одну лишь муку и ничего более, имеют полное право на прекращение своих страданий. Но совершить самоубийство способен далеко не каждый мечтающий об этом шаге. — Доктор скользнул по моему лицу сочувственным взглядом, словно извиняясь за причисление к сонму подобных нерешительных лиц. — Одной душевной боли недостаточно, необходим определенный склад натуры и, в первую очередь, изрядно ослабленный инстинкт самосохранения. Но это лишь одна сторона вопроса. Другая связана с религиозной сферой. Практически все религии грозят душе самоубийцы страшными карами. (За исключением ритуальных самоубийств: самосожжение вдов в Индии и самурайское харакири — но это совсем иная тема.) Вспомните Данте с его лесом самоубийц, со стоном созерцающих свои развешанные по веткам бренные оболочки. Наше цивилизованное время, разумеется, отличается от мрачного средневековья, когда тела добровольно умерших протаскивали вниз лицом по улицам, а затем закапывали на перекрестке дорог с вбитым в сердце деревянным колом, либо сжигали вместе с падалью. Но ведь и до просвещенных времен Древней Греции ему далеко, согласитесь! До тех дивных времен, когда во многих городах Эллады хранился запас сильнодействующего яда — цикуты, заготовленной за счет государства, и любой пожелавший мог воспользоваться ею, если только мотивы его поступка одобрит совет старейшин. Не правда ли, разумное устроение?

Я кивнул.

— А в Египте, в Египте времен Марка Антония было и того замечательнее! Там существовала целая академия — си-на-по-фи-ме-нон, — доктор с воодушевлением продекламировал по слогам трудное название, — члены которой в порядке очередности добровольно покидали сей мир, а на своих заседаниях обсуждали наиболее легкие и приятные способы совершения этого. Кстати, насчет самого легкого и приятного — парадоксальный факт! Легче всего совершить переход в иной мир, переохладив организм, то есть попросту заснув в сильный мороз где-нибудь в безлюдном месте. Никаких болевых ощущений, никаких материальных затрат — ни на яд, ни на оружие, ни на веревку. И что же? Способ этот мы встречаем в виде редкого исключения, даже в странах с суровым климатом: России, Норвегии, Канаде. Что же касается столь мучительного и неэстетичного способа, как самоповешение, то напротив…

Я поерзал в кресле, стараясь, чтобы оно издало достаточно внятные звуки. Трейфул осекся.

— Впрочем, меня занесло. Любимый конек, ничего не попишешь! Как понесет, закусив удила, трудно справиться, вы уж простите. Вернемся непосредственно к нашей теме. Надеюсь, вы согласны, что каждый человек имеет неотъемлемое священное право распоряжаться собственной жизнью? Уверен, что согласны, иначе не сидели бы сейчас передо мной. Каждый может оценить с позиции художника и творца свою жизнь как своё главное произведение и решить, удалась она или нет. И сделать выбор! Право гончара — разбить корявый горшок, право живописца — разорвать неудачный холст. Но что прикажете делать с инстинктом самосохранения, с одной стороны, и общественным и религиозным порицанием самоубийц, с другой? И с третьей, с третьей и самой важной — что делать с той последней секундочкой? В чем выход? — Трейфул вперил в меня требовательный взор.