Юнец не ответил. Взгляд глубоко посаженных глаз обдавал всю нашу компанию скопом хмурым презрением.

— Ну что ж, падать на колени и умолять разжать губы и родить пару связных словес я не стану, — Роу обиженно подергал бровями. — Лишь скажу, что вы непременно пожалеете о своем молчании. И совсем скоро! Но исправить ничего уже будет нельзя. Мне искренне жаль вас, юноша. — Выждав паузу, он встрепенулся и выпрямился. — Итак, подведем итоги! Опыт получился плодотворным, на мой взгляд. Ничего принципиально нового мы не обрели, обманывать не стану, но все наши труды и все ваши неприятные переживания в процессе эксперимента были не зря. Общими усилиями мы подтвердили известное ранее принципиальное и важное положение: тонкий мир, расположенный непосредственно над миром физическим, во многих своих аспектах субъективен. Те, кого мы встречаем там, их физический облик, манеры, поведение, во многом зависят от нашего воспитания, наших установок, предпочтений и мировоззрения. Так, Джекоб?

— Именно, — лениво откликнулся русский. Он снова зевнул, не сочтя нужным даже прикрыть зевок ладонью.

— Не хотите логически завершить мою мысль и подвести итоги?

— Почему бы нет? — Джекоб нагнулся вперед и почесал подбородок, прошуршав бородой. — Я никогда, признаюсь честно, не любил особо наших меньших родственников: всяких там кошек, хомячков и сусликов. Потому голодная нечисть в моем трипе привиделась мне в виде земной фауны.

— А как же кот? — спросил я. — Как же Мурзень, готовый валить даже тушкой?

Джекоб покосился в мою сторону.

— Мурзень — исключение. В нем было больше от человека, доброго старого кореша, чем от кота. И — если уж вам это так принципиально — я не заводил кота: он достался мне от сбежавшей жены вместе с остальным хламом.

— Понял, спасибо.

— Вы не любите животных, а Ниц терпеть не может насекомых! — радостно догадалась Юдит.

— Я много чего не могу терпеть, — торжественно возгласил Ниц. — И в первую очередь людей. «Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым». А я еще не вырос до размеров моря. «Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя».

— О да! — поддакнул Джекоб. — Особенно пищеварительная система.

— «Некогда были вы обезьяной, и даже теперь…»

— А я-то порадовался, что нас сегодня почти не грузят гениальными словесами! — посетовал, усмехаясь, неугомонный русский.

«…И даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян», — невозмутимо продолжил Ниц. — Но насекомые тоже достаточно омерзительны. По крайней мере, смотреть на них неприятнее, чем на мышей или медведей.

— Тогда почему Ницу не привиделись люди? — задал я резонный вопрос.

— Да, Ниц, почему? — переадресовал вопрос психоаналитик.

— Люди — это банально. Они окружают меня в физическом мире, и их появление не смогло бы меня существенно огорчить или шокировать.

— Логично, — согласился Роу.

— А для меня, получается, самые омерзительные — пиявки? — спросила Юдит.

— А есть что-то, что пугает и отвращает вас больше? — поинтересовался Джекоб.

— Как и Ница: люди.

— На людей, как мудро отметил Ниц, вы вполне нагляделись в нашем мире.

— А мои христианские черти? Как быть с ними? — вставил я в общий хор свой тенорок.

— А вас не воспитывали в детстве в христианской вере? — спросил русский.

— Ну, наверное, как многих. Родители были лютеранами, и до четырнадцати лет я ходил в воскресную школу.

— Вот видите!

— Но с четырнадцати наступила пора сомнений, а с семнадцати — полоса атеизма.

— Это неважно, — объяснил Роу. — Детские установки самые крепкие. Они прочнее всего впечатываются в подсознание.

— А я? — жалобно спросил розовый Кристофер. — Что со мной?

— Вы же сами знаете, — улыбнулся Роу.

— Да, но для новеньких…

— Для новеньких, конечно, мы повторим. Дежкоб?

— Элементарно, — откликнулся тот. — Крису показали самого ненавистного человека на свете, размножили в бесчисленных экземплярах — чтобы в той же мере усилить ужас, ненависть и душевную боль. Думаю, жратва у наших бесплотных друзей получилась на редкость питательной, а напитки крепкими.

— Крепкими, как русская водка! — подмигнул ему Роу.

— Нет, как ямайский ром, — парировал Джекоб.

— Неразбавленная спиртяга, — меланхолично протянул юнец в рваных джинсах.

— Что ж, всем спасибо. — Роу оглядел каждого члена группы по очереди, ласково и благодарно. — Особенное спасибо вам, Норди, вашей хорошей памяти и художественному языку. Ну а вам, Хью, спасибо худосочное, я бы сказал, символическое. Лишь за компанию со всеми.

Хью, судя по невозмутимой физиономии, нисколько не расстроила символичность благодарности. Он первым поднялся с паласа и зашагал к дверям. Я — следом.

Снаружи юнец припустил очень быстро, и я едва нагнал его.

— Послушайте! — Я придержал нелюдимого парня за плечо, и он обернулся с тем же язвительно-отчужденным выражением, что и на группе. — Вы это напрасно. Лучше было бы рассказать подробно.

— Лучше для кого? — усмешка дернула губы.

— Отказываясь участвовать в опытах или проявляя малую активность, вы рискуете перейти в категорию «запчастей». Или «верблюдов» — здесь по-разному это называют.

Усмешка стала жестче.

— А с чего вы взяли, что «запчастью» быть хуже, чем лабораторной крысой? По крайней мере, «запчасти» уходят хорошо — по отношению к ним клиника выполняет свои обещания.

— Вам известно, как они уходят? Откуда?

— Какая разница?

— Просто интересно.

— Вы не являетесь для меня персоной ближнего круга, и вообще достаточно весомой социальной единицей. Поэтому отвечать нет никакого желания. Но так уж и быть. Могли бы догадаться сами, что делают обычно перед операцией. Вводят наркоз — веселящий газ, и «запчасти» засыпают в самом прекрасном расположении духа. А вот «крысы» и «мушки» могут быть замучены до предела, до потери человеческого облика. О, вы еще не знаете, каковы фантазии здешних пытливых умов! Мой вам совет: поменьше общайтесь с фанатиками и болванами вроде Джекоба, не умеющими или не желающими сдерживать свои ментальные кровоизлияния и рвотные мыслепотоки.

Хью отстранился и зашагал прочь, оставив меня переваривать сказанное.

Став «мартышкой», я получил дополнительное свободное время, которое использовал для излюбленных прогулок. Вскоре практически весь остров Гиперборея стал освоен, словно собственный садовый участок. Появились особо любимые, заветные местечки, которые посещал чаще других и даже наделил именами. Скажем, маленькое живописное болото с пахучим болиголовом, голубыми метелками вереска и золотистой осокой назвал Зачарованной Заводью, а узкую песчаную косу, далеко вдававшуюся в океан (как славно было бы здесь купаться, будь температура воздуха градусов на двадцать повыше!) — Сыпучее Лезвие.

Больше всех запал в душу Лиловый Пик — самая высокая точка острова. Лиловый оттенок придавали скалам облепившие их лишайники. До этого места нужно было долго карабкаться по крутому склону, поросшему карликовыми соснами и можжевельником. Физические усилия стоили того: с Пика открывался вид на Гиперборею и все четыре стороны водного пространства на десятки километров, точнее, морских миль.

Помню, забравшись туда впервые, надолго застыл очарованным изваянием. Если повернуться лицом на север или северо-запад, где во всей округе не видно ни домика, ни тропинки, ни пенька, возникало странное и сильное ощущение первозданности. Океан… То взбаламученный, подвижно горбатый, то подернутый мелкой рябью, то шелковый. Лохматые сосны и лиственницы, разноцветные заплаты мхов на оголенных ветром скалах… Белые росчерки чаек… И ни единого следа человека.

Словно меня перебросило во времени назад, в светлый вечер пятого дня творения или в раннее утро шестого. И Господь Иегова медлит, рассматривая свежесотворенный океан и густые мхи, золотистый песок и серо-лиловые скалы, плещущихся рыб и пикирующих чаек. «И увидел Бог, что это хорошо». И задумался: может, хватит? Остановиться на достигнутом? Не будет ли дальше хуже?