Это осознавали даже те, кто стоял, подобно государю, за самые широкие и разнообразные контакты с Европой. Следовало определить меру заимствования. Сама же мера как минимум требовала определения по двум позициям. Не только что можно было взять чужого, но и сколько надо было поломать своего.

Всепьянейший собор с его разрушительной направленностью – яркое проявление, если угодно, эмоционально-чувственного, подсознательного уровня.

Маскарад в Москве в 1722 году

Впрочем, и здесь не все просто. Петр сначала «на ощупь», а позднее и вполне осознанно сформулировал для себя два принципа открытости России. Во-первых, принцип выгоды так, как ее понимал государь. Второй принцип – сохранение контроля и регулированности. Собор в этом смысле – как раз один из самых своеобразных и экзотических «регуляторов» заимствования.

Преобразования коренным образом изменяли модель общения западной и российской цивилизации. В конце XVII века уже нельзя было, как раньше, прятаться за спасительные домостроевские ценности, не замечать всего привнесенного из-за рубежа или презрительно отворачиваться от него. Надо было понимать, что хорошо, а что плохо. При этом положительный ответ обязывал принять чужие, сильно отдававшие протестантизмом и католицизмом ценностные установки. И отказаться от некоторых своих.

Петр столкнулся с проблемой не менее трудной, чем утверждение новых мировоззренческих принципов. То была этическая, нравственная проблема, дтя решения которой нужны были особые механизмы. Просто книга, просто позаимствованное знание, просто сманенный в Россию за большое жалованье «ученый немец» ее решить не могли. Изменяя менталитет и традицию, апеллировать следовало к чувству. И если под этим ракурсом попытаться оценить Всешутейший собор, то выяснится, что именно на него и была возложена эта задача.

Для участников собора не было ничего святого, что не подвергалось бы ниспровержению и осмеянию. В угаре всешутейших безумств и «ругательств» (определения князя Куракина), под дикий хохот и пьяное шутовство не расшатывались, а рушились исконно бытовые устои.

Уважение к старости и знатности? Но измывались нередко именно над «знатными персонами» и «старыми боярами», кичившимися «отеческой честью». На святках 1699 года разудалая компания протаскивала почтенных людей «сквозь стулья», сажала нагишом на яйца и даже надувала мехом, отчего некоторые долго не могли прийти в себя. Не старость и не знатность, а полезность – вот что провозглашалось и поощрялось новым временем.

Святость? Но Евангелие в руке потешного патриарха оказывалось водочным ящиком, а «служба», которую он справлял, была обращена не к Boiy, а к Бахусу. На масленицу соборяне несли по улицам вместо святостей сосуды с вином и табаком, а Зотов благословлял всех двумя перекрещенными трубками, чем смутил даже иноземцев, ведь то было «изображение креста, драгоценнейшего символа нашего спасения».

В 1715 году Петр устроил овдовевшему Зотову потешную свадьбу, во время которой бежавший за свадебным поездом народ кричал: «Патриарх женится, патриарх женится!». Что еще могло быть более кощунственным по отношению к сану патриарха? А еще ранее, в Вербное воскресенье, «патриарх шуточный был возим на верблюде… к погребу фряжскому». В контрасте с прекратившимся при Петре шествии на осляти (Вход Христа в Иерусалим), которое было осмыслено именно как уничижение светской властью духовной, потешная церемония воспринималась современниками как выпад против патриарха.

Заметим: это устремление царя не ускользнуло даже от иностранцев, мыслящих иным «культурным кодом». Француз Вильбуа увидел в соборе намерение Петра опорочить не только католическую церковь, но и собственную церковную иерархию: «Это вытекало из стремления этого умного и смелого государя подорвать влияние старого русского духовенства, уменьшить это влияние до разумных пределов и самому встать во главе русской церкви, а затем устранить многие прежние обычаи, которые он заменил новыми, более соответствующими его политике».

Почитание старых обычаев и традиций? Но именно при Петре, к примеру, почтенные прежде ферязи, охабни и горлатные шапки стали пародийными костюмами – объектами смеха и осмеяния.

Всешутейшим собором Петр бросил открытый вызов всему традиционному. Каждая «акция» собора, особенно если она выплескивалась на улицу, становилась поведенческим казусом, крайностью. А крайность – это разрушение.

Конечно, изменение модели поведения в обществе было связано не только со Всешутейшим собором. Здесь важен весь контекст. А он у Петра почти везде и во всем один: вызов, хотя и не всегда столь шокирующий.

Перемены вносятся даже в религиозные церемонии. Водосвятие 1699 года, к примеру, построено так, что царь идет не следом за властями в окружении бояр, а с преображенцами, во главе первой роты! Для современников перемена места есть перемена смысла. «Благочестивый царь», некогда всегда бывший центром всей церемонии, превращается в далеко не самого главного ее участника. И это только начало! В дальнейшем обращение царя к Богу и царское моление за православный народ как важнейшая обязанность «православного царя» отходит на второй план.

Петр, исходя из принципа государственной целесообразности, покусился даже на милосердие и нищелюбие: в Великий пост под страхом штрафа было запрещено раздавать милостыню. Для царя нищелюбие стало не путем к спасению, а поощрением… тунеядства.

Антиповедение вошло в кожу русского человека. Увы …до сего дня.

Всешутейший собор – очень самобытная русская затея. Не потому, что подобных затей нигде не было. Было. Еще в IX веке появились при императоре Михаиле III в Византии. Там также устраивались комедийные действия типа причащения, где вместо хлеба и вина употребляли уксус и горчицу, а бесчинные песни распевались на мотив духовных.

Здесь мы имеем в виду в первую очередь типичность «поведенческого кода», положенного в основу «всешутейших мистерий». Петр использовал традиции антиповедения, которым не нужны были переводчики: смысл и смыслы, заложенные в жесты, одежду, поведение, «прочитывались» сразу и без посредников. «Язык» Всешутейшего собора – язык опрокинутого, вывернутого поведения – был хорошо понятен его российским современникам.

Смысл антиповедения – в разоблачении. Способ – в замене тех или иных регламентированных норм на их противоположность, в создании «опрокинутого мира». При этом нормы следует понимать в самом широком смысле. Меняются, «опрокидывают» участники церемонии; меняется их место, число, порядок, одежды (выворачиваются, одеваются в одежды неположенного сословия, чина, пола и т.д.); в уста участников вкладываются противоположные, неположенные, «срамные» речи ит.д. Но, главное, как итог – меняется на противоположный знак оценка того, что подвергается осмеянию, разоблачению, исправлению.

Антиповедение вошло в кожу русского человека. По законам сакрального антиповедения выстраивает свои действия юродивый. В святки, масленицу и иные праздники на страну обрушивается настоящая экспансия антиповедения. Петр, в соответствии со своими целями, придал дидактическому антиповедению еще более разрушительный смысл, интуитивно чувствуя, что именно эта форма может сильно повлиять на повседневную жизнь. Ведь если поведение есть часть культуры, способ неосознанного постижения ее на ментальном уровне, то прежде всего следует разрушить поведенческие стереотипы, эти краеугольные камни обиходной культуры, высмеивая, изничтожая, превращая пристойное в неблагочинное, постыдное посредством смеха и шутовства.

По сути, это был «педагогический» прием, о котором обыкновенно забывают, когда говорят о времени Петра. Ведь, по мнению большинства, царь действовал лишь своей знаменитой всесокрушающей дубинкой, призванной «обтачивать» упрямцев. Но, признав за дубинкой большие педагогические возможности, он не отказывался и от злой, кощунственной шутки, чтобы достичь своих целей.