Б. Соколов: – Не получили ли вы от операции по подъему «Курска» своего рода чувства эстетического удовлетворения? Мне кажется, что операция была проведена не только технически безукоризненно, но еще и красиво. Каждое удачное решение, на мой взгляд. обладает своей неповторимой красотой.

В. Захаров: – Ну, вам виднее. Я, конечно, не могу быть объективен в оценке операции, в разработке и осуществлении которой принимал самое активное участие. Мне, несомненно, нравится этот проект. Да, наверное, операция по подъему «Курска» по- своему красива. Но надо помнить, что нам приходилось ликвидировать последствия трагедии, унесшей жизни 118 человек.

Андрей Чернышов

Современный российский интеллигент привычно умиляется, обнаружив у Бердяева или Щедрина сегодняшние проблемы, да еще изложенные «удивительно современным языком».

У меня же такого рода совпадения порождают устойчивое и все усиливающееся чувство тревоги.

Не означают ли они, что механизм русской культуры на протяжении как минимум последних ста лет работает исключительно в режиме самовоспроизводства, причем и это обеспечивается только катастрофическими способами?

Если так, то семьдесят с лишним лет коммунистической власти в России предстают лишь частным проявлением гораздо более обширного по времени и гораздо более сложного по своему существу кризиса русской культурной модели. Прощание с «реальным социализмом» происходит у нас столь болезненно именно потому, что, в отличие от стран Восточной Европы, он представлял собой в первую очередь специфически российский культурный (а не экономический, политический, идеологический) феномен, то есть вполне закономерный результат развития или видоизменения национальной культурной модели. Тогда наш нынешний кризис суть кризис культурный, чем и определяется его болезненность.

Чтобы понять его природу, нам, как требует культурология, надлежит исследовать свойственные данной культуре механизмы мифологической рефлексии. «Мифологической рефлексией» я называю процесс остранения мифа, превращение его в объект пристального всматривания, напряженного разглядывания. Далеко не всегда это процесс интеллектуальный, аналитический. Цель мифологической рефлексии – присвоить или отторгнуть миф, что в конце концов определяется не логикой и аналитическими упражнениями.

Разумеется, совсем не все наши соотечественники испытывают потребность в какой бы то ни было рефлексии наличной мифологии. Можно выделить даже группу с четко очерченным ядром и очень размытыми границами, агрессивно противостоящую любым попыткам остранения мифа, чем бы эти попытки не мотивировались. Это – так называемые сталинисты, хотя сам по себе термин крайне неточен. Многие из «сталинистов» отнюдь не питают сильной любви к Сталину, но считают нужным защищать его от нападок, поскольку для них изменение официальных оценок Сталина и его эпохи означает ломку привычных мифологических представлений о времени-пространстве, причинности, доблести и воздаянии за нее и так далее.

«Сталинизм» современного российского человека в значительной степени есть реакция на атрофию мифотворческих способностей общества, на болезненный процесс демифологизации культуры – грозные симптомы ее деградации и смерти. «Сталинистов» можно уподобить последним язычникам, которые забираются в горы или пустыни для совершения своих (просится: кровавых) обрядов, долженствуюших поддержать угасающий миропорядок. Не таков ли по своей сути и Дон Кихот? Всегда обнаруживается какое-то количество людей, не находящих пристойной альтернативы умирающему мифу и предпочитающих умереть вместе с ним.

Наиболее раннюю по времени возникновения разновидность рефлексии советской мифологии я обозначаю как вариант «Огонек-Мемориал», по названиям широко читаемого на исходе перестройки журнала и достаточно известного добровольного правозащитного и историко-просветительского общества. Идея, сформулированная публицистами группы «Огонек-Мемориал», предельно проста: дискредитировавшей себя сталинской мифологии должна быть противопоставлена «истина», то есть правда – о событиях, по преимуществу, сталинской эпохи. Результатом всей операции предполагается «снятие» сталинского мифа, что окончательно исцелит общественное сознание.

Вообще у всей антисталинской кампании как минимум два совершенно разнородных мотива. Первый сводится к сложным «кремлевским играм», детали которых неясны да и не слишком интересны для нашей темы. Второй прямо связан со специфическими фобиями советской интеллигенции. Как это ни парадоксально, в деклассированном советском обществе именно специфические фобии консолидировали некоторые социальные группы. Такого рода фобией для советской интеллигенции стала «сталинобоязнь». В шестидесятые – семидесятые годы негативное отношение человека к Сталину во многом обеспечивало ему статус интеллигента. Снятие фобии означало для интеллигенции самоочищение, долгожданное обретение профессионального группового статуса, возможность выхода на новый уровень компромисса с властями. Можно было заранее предсказать, что первая фраза, произнесенная советским интеллигентом после вынужденного многолетнего молчания, будет выглядеть именно так: «Сталин был злодеем».

Сам по себе механизм замены реального действия риторическим актом, проговариванием хорошо известен и входит в арсенал основных культурных способов адаптации. Хуже другое – точно таким же способом, риторическим по своей природе, советская интеллигенция посчитала возможным освободить и массовое сознание, совершенно не учитывая особенности народных фобий и достаточно ограниченные возможности воздействия риторической процедуры на мифологическое сознание. Казалось, что если ключевую фразу о злодее-Сталине произносить почаще, иллюстрируя ее сюжетами типа «Сталин и Киров», «Сталин и Коминтерн», «Сталин и депортированные народы», то искомый результат со временем будет достигнут, и массовое сознание будет «подтянуто» до уровня сознания передовой интеллигенции. Этого, однако, не произошло и не могло произойти.

Нельзя отрицать того, что антисталинская кампания официальной прессы вызвала массовый отклик, но все же ни определенным, ни сильным назвать этот отклик я не решусь. Причин относительной неудачи проекта «Огонек-Мемориал» несколько.

Во-первых, попытка активизировать политическое сознание народа на сталинском материале в условиях очевидного развала страны выглядела по меньшей мере сомнительно. Представим себе такую ситуацию: главный противник тирана Ивана Грозного князь Андрей Курбский доживает до начала XVII века и вместе с польскими войсками прибывает в Москву. Кремль занят поляками, на русском престоле утверждается самозванец Дмитрий. А престарелый князь денно и нощно собирает народ на Красной площади и рассказывает ему об ужасах тирании Грозного, неправедных казнях бояр, безумии бывшего царя. В общественном сознании, о котором мы и говорим, история выглядит много проще, чем это было на самом деле, и в нем вряд ли уживутся одновременно печаль по поводу распада страны и суровая критика ее недавнего «славного» прошлого – это психологически затруднительно.

Оппозиция «сталинизма» и «правды» определяет по преимуществу сознание интеллигенции. А массовая мифология отталкивается от неестественной для нее рефлексии такого рода, противопоставляя ей свои подходы к решению проблемы.