Зотов по своей «должности» имел право «свободного» общения с царем. Он мог стыдить, грозить и наставлять на истинный путь заблудшего «протодьякона», как, впрочем, и всех других «соборян». Разумеется, сам Зотов хорошо знал меру, нарушение которой грозило вспышкой царского гнева. Тем не менее атмосфера Всешутейшего собора была такова, что позволяла густо замешивать «коктейль» серьезного с глумливой шуткой.

Свадьба карликов. С гравюры того времени Филипса

Царь вполне серьезно относил шутов к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

Царь нередко использовал «соборную иерархию» для того, чтобы призвать разнуздавшихся членов к порядку. В 1707 году в письме к А. Кикину Петр, прослышав о запое адмирала Ф. Апраксина, сообщил о гневе самого «патриарха». Апраксину приказано было поститься, «понеже зело нам и жаль, и стыдно, что и так двое сею болезнью адмиралов скончалось; сохрани боже третьего».

В августе 1710, во время пира в Шлиссельбурге, Зотов публично и, по словам датского посла Юста Юля, к удовольствию Петра, обвинил Меншикова в казнокрадстве и мздоимстве. Александру Данилычу пришлось пристыженно выслушать отповедь князя-папы.

После смерти Зотова в 1717 году роль патриарха унаследовал И. Бутурлин.

Можно назвать и других, занимавших в «иерархии» собора важные места, – митрополитов, архидьяконов. Некоторые из этой разгульной компании даже удостоились чести составить особую «галерею» в «резиденции» князя-кесаря. В Преображенском висели «потешные» парсуны Ромодановского, Зотова, Бутурлина, Матвея Нарышкина, шутов Выменки и Якова Тургенева, дурака Тимохи.

Упоминание шутов, непременных участников Всепьянейшего собора, не должно вводить в заблуждение. Сколь ни грубы были нравы петровской компании, поощрявшей самые низменные шутовские выходки, шуты по велению Петра трудились на благо отечества, ибо царь вполне серьезно относил шута к «умнейшим русским людям», хотя и «обуянным мятежным духом».

О том, как проходили «заседания» Всепьянейшего собора, нам известно из различных источников. Прежде всего, это, конечно, записки очевидцев. Но не менее интересны и царские письма. Они отражают все разнообразие и противоречивость царской натуры. По большей части они деловиты, как деловит сам Петр, помнивший, кажется, обо всем на свете и пытавшийся все охватить и все решить. Но именно поэтому постоянные упоминания Петром Собора и его «потех» – яркое свидетельство того, как нужна была ему и в двадцать, и в тридцать, и в сорок лет эта затея.

И дело здесь не только в грубости и «своеобразии» его вкуса, думаю, дело посерьезнее: собор – порождение внутреннего состояния самого царя. Здесь мы сталкиваемся с тем, что называется психологией личности.

Неуравновешенность Петра – факт общеизвестный, и причин было немало. И дело не в памятных картинках стрелецкого бунта, потрясших его не сформировавшуюся психику! Пресс был куда сильнее! Непосильная, свыше всяких мер ноша, отягченная доведенным до исступления чувством долга, трудолюбие, какое не выказывал до того ни один из отечественных правителей, огромная ответственность реформатора при неясности результата – вот что каждодневно и неотступно преследовало и давило Петра. Можно, конечно, сказать, что, в отличие от своих подданных, он, царь, ни перед кем не был в ответе. Однако он держал перед самим собой ответ, и это было страшнее любого наказания, а в моменты приступов отчаянья или необузданной ярости еще и разрушительно.

Царский токарь Нартов, защищая Петра от обвинений в жестокости, писал: «Ах, если бы многие знали то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Если бы когда-нибудь случилось философу разбирать архив тайных дел его, вострепетал бы он от ужаса, что соделывалось против сего монарха». Разумеется, Нартов – апологет Петра, готовый все простить ему. Но мысль об «архиве тайных дел», который, кстати, до сих пор недостаточно изучен с точки зрения душевного состояния царя, актуальна и поныне. Мы можем только догадываться о его страхах и терзаниях.

Никита Зотов обучает Петра

Никита Моисеевич Зотов, учитель Петра I

А вот признание самого Петра: «Едва ли кто из государей сносил столько бед и напастей, как я. От сестры был гоним до зела: она была хитра и зла. Монахине (царице Евдокии. – И.А.) несносен: она была глупа. Сын меня ненавидит: он упрям». Это – печальное признание о неудачах частной жизни, которую ему трудно отделить от общественной. Но Петру принадлежит и множество признаний о страшном физическом и нервном напряжении. И если бы его путь приносил одни успехи! Но нет, то был тернистый путь в сопровождении горьких спутников – неудачи, предательства и разочарования. «Никто не хочет прямо трудитца; мы, слава Богу, здоровы, толко зело тежело жить, ибо я левшею не умею владеть, а в адной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников скол ко, сама знаешь» – признавался Петр Екатерине, чувствуя свое одиночество в замыслах и в исполнителях.

На протяжении всего царствования петровская ноша была тяжела, а подчас непосильна. Потому, думаю, в неистовствах Всешутейшего собора находила свое проявление потребность в разрядке. В разгуле и в вине царь «отводил душу», снимал напряжение и страх. «Страдаю, а все за Отечество…» – часто жаловался этот несгибаемый в представлении потомков человек.

Характерно, что чем сильнее было давление обстоятельств, тем более дикие и отталкивающие формы принимали разрядки, например, по возвращении царя из Великого посольства, в трудные месяцы стрелецкого розыска. С одной стороны, то, что он видел и чем совсем недавно столь вдохновенно жил, – Европа, с другой – Россия, а еще и заговор, бунт, вновь прорастающее проклятое «семя Милославских», все это надрывало нравственное и психическое здоровье царя. Его дни раскалываются на страшные эпизоды: здесь личное участие в возобновившемся стрелецком розыске и допрос сестры Софьи, стрелецкие казни и первые реформы, текущие дела и окончательный крах семейной жизни, невиданные попойки и дебоширство, приводящее в смятение всю Москву. 28 февраля 1699 года днем он присутствовал на казни 178 человек, а вечером отправился к Лефорту на пир. Вино и кровь, ненависть и страх, страстное желание немедленно изменить все и нежелание изменяться мешалось и обрушивалось на молодого государя.

Дикие оргии Всешутейшего собора нужны были Петру, чтобы преодолеть неуверенность и страх, снять стресс, выплеснуть необузданную разрушительную энергию. Но это не все. Царские неистовства – еще один способ порвать со стариной. Оказалось, что с ней легче прощаться, хохоча и кривляясь. Проявлением «нравственной неурядицы» мягко назвал Ключевский то, что сразило Петра и его ближайших соратников.

Князь Федор Юрьевич Ромсдановский

Разумеется, на фоне грандиозных перемен и масштабных событий петровской эпохи Всепьянейший собор – не более чем строчка в истории царствования. И, тем не менее, он помогает очень многое уяснить в разрушении моделей поведения вообще и в сути и глубине московской религиозности – в частности.

С расширением контактов с Западом инициаторы преобразований столкнулись с новыми, доселе не известными их предшественникам проблемами. Они вовсе не сводились к одной неподготовленности русского общества воспринять чужую культуру. Дело ведь не только в том, что чрезвычайно трудно оказалось переварить огромное количество «западноевропейских яств», которые предложил своим соотечественникам Петр. Многие яства просто не подходили «русскому желудку».