Империя великого македонца все равно бы развалилась. Ведь и диадохи вовсе не сразу примирились с ее разделом и еще несколько десятилетий пытались ее объединить, каждый под своей властью.
А эллинизм к тому времени уже пришел на восток — в результате первых побед Александра и гибели державы Ахеменидов. Напомним, что эти эпохальные события современники единодушно воспринимали как доказательство превосходства греческой культуры над древними восточными цивилизациями. Именно приход эллинизма обозначил полное исчезновение наиболее старой из них — аккадской.
Но все-таки почему столицей должен был стать Вавилон? И добавим, почему наследовавшие ему столицы — эллинистическая Селевкия-на-Тигре[558], легендарный Ктесифон[559], а затем и маленькая деревня, оказавшаяся в самой середине раскинувшегося от Ферганы до Пиренеев исламского мира расположены так близко друг от друга? От Багдада до Вавилона — несколько тысячелетий, но меньше 90 км. И ведь не объяснишь это одной объективной географией[560]. Нет ли здесь места такому понятию, как «святая земля»? Не дошло ли до никогда не знавших о месопотамской культуре ранних мусульман необъяснимое ощущение того, что человеческая история началась в Междуречье? Не было ли у них подсознательного понимания того, что утверждал давно забытый царь Хаммурапи: правящий этой землей воистину правит миром[561]. Подобную сакральность места, на много веков пережившую политическую значимость города, приобретут потом и Рим, и Константинополь, и сам Багдад[562].
Впрочем, реальный Вавилон стал умирать как раз после переноса диадохской столицы в Селевкию, хотя поначалу пытался сопротивляться и даже возвел греческий театр в северной части города. Более того, в царствование Антиоха I (281–261 гг. до н.э.), когда Вавилон окончательно потерял столичный статус, наблюдалось оживление жизни города, сопровождаемое неожиданным расцветом клинописи и интересом к старине. По-видимому, древние владыки Месопотамии заинтересовали Селевкидов, нуждавшихся, подобно всем царственным нуворишам, в почтенной исторической генеалогии. Такое же любопытство в отношении фараонов было свойственно и воцарившимся в Египте Птолемеям. Поэтому неслучайно то, что Берос работал над своей «Историей» именно в те времена. К тому же Антиох, возможно в виде компенсации, издал указ о восстановлении Эсагилы, довершив таким образом дело Александра. Но ничего сделать было нельзя — волшебный дар возрождения был утрачен навсегда, население падало, башня Этеменаки оседала и разрушалась, и город постепенно переставал упоминаться в источниках[563].
Начиная со второй половины III в. до н.э. на арену истории вышел новый народ — парфяне, пришельцы из степей Туркестана. Постепенно (окончательное установление парфянской власти относят к 122 г. до н.э.) они отбросили Селевкидов на запад, где государства последних представителей грекоязычной династии были обречены погибнуть под ударами римлян. В позднее парфянское время I в. н.э. Вавилон уже представлял собой груду развалин и, скорее всего, стал таковым в результате борьбы за Месопотамию в середине II в. до н.э.
Многочисленные и кровопролитные войны парфян с римлянами нас интересовать не должны. Вот только совершивший невероятный рейд по вражеским тылам император Траян принес в 115 г. в разрушенном Вавилоне жертву гению Александра, перезимовал среди остатков былого центра мира и благополучно удалился восвояси.
Несколькими десятилетиями позже Вавилон упоминает знаменитый выходец из северной Сирии писатель Лукиан Самосатский, проведший большую часть своей жизни в восточном Средиземноморье, т. е. в той части света, куда из Месопотамии должны были доходить относительно правдивые сведения (да и на войне 164–166 гг. с парфянами Лукиан тоже побывал). В его диалоге «Харон, или Наблюдатели» происходит следующее. Ненадолго вылезший на поверхность земли лодочник Аида встречает всезнающего бога Гермеса и уговаривает того устроить ему краткую экскурсию по обитаемому миру. Время действия обозначено довольно точно — середина VI в. до н.э., когда Кир уже «Ассирией недавно завладел, и Вавилон подчинил, и сейчас, кажется, собирается идти на Лидию». В конце диалога, когда Харон просит Гермеса показать ему «знаменитые города, о которых идет молва у нас внизу: Ниневию Сарданапала, Вавилон, Микены…», то гонец богов ответствует, опять не греша против исторической истины: «Ниневия, перевозчик, уже погибла, и следа от нее больше не осталось; не скажешь даже, где она и была. Вавилон же — вон тот город с прекрасными башнями и высокой стеной вокруг; в недалеком будущем и его придется разыскивать, как Ниневию»{170}. Тут Лукиан ошибся: Ниневию археологи XIX в. отыскали значительно легче и раньше Вавилона.
Даты, относящиеся примерно к тем же самым эпохам — Селевкидов и расцвета Римской империи — обозначают время создания двух выдающихся творений, навсегда закрепивших мифологический образ города на Евфрате. Им соответствуют два значительнейших периода истории Средиземноморья и его окрестностей: раннего эллинизма III-II вв. до н.э. и последнего вздоха классической культуры на рубеже I–II вв. — эпохи позднеэллинистического ренессанса и одновременного зарождения христианства. Любопытно, что данные произведения, написанные на очень разных языках и по времени создания отстоящие друг от друга, по меньшей мере, на два с лишним века, весьма тесно связаны между собой в системе религиозно-философских координат. Происхождение первого из этих замечательных трудов как в смысле каузальном, так и литературном полностью восходит к тому самому эллинизму, который завершил собой существование реального, исторического, осязаемого Вавилона.
Речь идет о Книге Пророка Даниила. Ее появление на свет было вызвано необычайными переменами и великими потрясениями. Очень долго ни одно из них — ни государственные кризисы в Персии, ни ее гибель от руки македонской фаланги, ни кровавые схватки между диадохами — не находило прямого отражения на страницах текстов, которым спустя совсем немного времени (в историческом, конечно, смысле) суждено было стать каноническими. Иудеи, по-видимому, оставались в стороне от главных конфликтов эпохи или, по крайней мере, страдали от них не больше и не меньше других. Это обстоятельство постепенно изменилось, и очень надолго. На века и тысячелетия евреи стали для своих соседей раздражителем какого-то странного свойства, что привело к множеству печальных последствий. В самом начале этого тяжелейшего пути иудаизму и пригодилось вавилонское наследие — в первый, но отнюдь не в последний раз. Так спустя много веков после восстановления храмовой общины кем-то из вавилонских изгнанников и возделывавших окрестные поля и виноградники «людей земли», Иерусалим и прилежащие к нему горы и долы все-таки сделались центром мира — сначала небольшого, как во времена древней Иудеи, а потом разраставшегося все более и более, вширь и ввысь, до сего дня.
Сделаем несколько вступительных замечаний. Несмотря на то что Книга Даниила в христианской Библии следует сразу за Книгой Иезекииля и по размеру примыкает к произведениям «больших пророков» — Исайи, Иеремии и Иезекииля, ее реальное место (и историческое, и философское) находится в иной точке культурного пространства. Неслучайно, в еврейской Библии (Танахе) Книга Даниила включена совсем в другой раздел — «Писания» («Кетувим»), совместно с философскими Книгами Иова и Экклесиаста.
Происхождение и авторство этого произведения содержат в себе немало загадок, скорее всего неразрешимых. Например, она написана на двух языках — иврите и арамейском[564]. Более того, существует популярный фрагмент, сохранившийся только в греческой версии. Историзм изложенных в ней событий, с одной стороны, достаточно сомнителен, ибо автор слишком часто грешит против объективных фактов. А с другой — ясно, что сообщаемые легенды восходят к определенным реалиям. Отдельную проблему составляет время создания книги, и об этом мы скажем чуть позже. Но сначала зададимся вопросом, а почему это все так важно?
