Но и здесь есть исключение. Так, один из исчезнувших и абсолютно уникальных образов месопотамской культуры, одно из ее литературных творений выдерживает самую суровую художественную проверку. Речь идет об эпосе о Гильгамеше, точным названием которого являются, в соответствии с месопотамской традицией, его первые слова: «О все видавшем». Содержащаяся в поэме древнейшая постановка вопроса о смысле жизни и попытка ее решения поражает одновременно глубиной, мастерством, объемом захватываемых проблем и почти полным отличием от поздних философских традиций, как западной, так и восточной. Автор или авторы «Гильгамеша» сумели в очень небольшом — но сколь же насыщенном тексте, сказать о жизни и смерти, дружбе и расставании, месте человека в мире и цели его существования на земле, о борьбе с силами природы и невозможности их победить, о памяти, скорби, праведности, вечном зле и способах его одоления. Читая эпос, не раз и не два ощущаешь горькое чувство потери — когда в каких-то необыкновенно философски важных или художественно блистательных местах зияет купюра, сделанная временем — не всегда справедливым цензором, лакуна в тексте — возможно, вечная. Так хочется узнать, что там было, что скрывает за собой пустота многоточий, так хочется наивно верить — а вдруг автору уже тогда удалось проникнуть в тайны тайн, удалось решить те проблемы, над которыми человек бьется уже многие тысячи лет? Ибо очевидно, что вечные вопросы бытия мучали уже древних вавилонян, аккадцев или шумеров: неизвестно, кто задумался над ними первый? Поскольку неведомо, кто же именно создал великую книгу или, точнее, сделал ее великой?
Обычно «О все видавшем» датируется касситским, темным во всех отношениях периодом вавилонской истории[550]. Хотя содержащие эпос таблички дошли до нас, в основном, благодаря имперской библиотеке Ашшурбанапала и нескольким другим, более поздним фрагментарным спискам, в том числе сделанными учениками средней школы (и со школьными же ошибками!). На версии произведения, сохранившейся наилучшим образом, даже стоит имя. Однако в соответствии с древней традицией из сопроводительной надписи не ясно, являлся ли этот человек автором книги или простым переписчиком? И мы, скорее всего, никогда не узнаем, был ли Син-лике-уннинни первым великим писателем человечества.
Конечно, концепция авторства в те времена, как уже говорилось, заметно отличалась от нынешней. И. М. Дьяконов указывает, что «Ни-невийская» версия, записанная «из уст Син-лике-уннинни», текстуально близка значительно более древней «Старовавилонской», от которой сохранилось лишь несколько отрывков, менее пространных, чем поздний «Ниневийский» текст{169}. Поэтому не был ли Син-лике-уннинни известным или даже великим сказителем своего времени, наподобие легендарного Гомера или сказителей дописьменных народов, описанных этнографами XX в.? Крупный исследователь устной культуры А. Лорд засвидетельствовал, что исполнение одной и той же песни (баллады) такими «акынами» могло сильно варьироваться, и что аудитория прекрасно разбиралась в том, кто из певцов-рассказчиков лучший. Обычно считают, что письменность гарантированно убивает сказительские жанры, подрывая существующие в обществе традиции запоминания и воспроизведения обширных текстов. Но это может произойти быстро только в случае прихода на новую территорию уже установившейся, развитой письменности. В древнем же мире письменность и сказительство на протяжении долгого времени сосуществовали (особенно пока письменность нуждалась в совершенствовании), они не были взаимоисключающими, а взаимодополняющими — в древнюю протописьменную эпоху запись того или иного текста являлась в каком-то смысле напоминательным инструментом, а не способом точной передачей информации. Письменная память не сразу противопоставила себя устной — сначала она ее подкрепляла. Поэтому традиция рассказа-воспроизведения, благодаря которому в эпос с течением времени вводились одни мотивы и утрачивались другие, могла просуществовать несколько столетий — вплоть до канонизации текста[551].
При всей логичности гибели древней цивилизации несомненно, что вместе с ней навсегда ушли многие культурные ценности, абсолютные и неоспоримые. И невосстановимые. Так уходят они по сей день с исчезновениями других культур, которые тоже иногда, с исторической точки зрения, вполне закономерно покидают поверхность земли. Конечно, невозможно насильно сохранить ту или иную цивилизацию — да это и не в силах человеческих. Но как же оправданно присущее «хранителям древностей» стремление сберечь малые фрагменты культурного наследия прошлых веков! В конце концов культура — это единственное, что остается от цивилизаций. Только она останется и от нынешнего времени, сколь могучей и бессмертной не казалась бы породившая и питающая нас современность. Но люди не думают об этом до сих пор, и тем более не думали тогда. Потому Вавилон исчезал медленно — и бесследно.
Тем закономерней была смерть аккадской цивилизации, что, в отличие от Ниневии, Вавилон отнюдь не подвергался жестокому и необратимому разгрому. Еще несколько веков он оставался одним из богатейших и величайших городов мира. Первые персидские цари ласково относились к жемчужине своей империи, несмотря на мятеж во время государственного кризиса 522–521 гг. до н.э. Но кто в те смутные годы не устраивал мятежей? Тем более, что законность прав нового самодержца на высшую власть была весьма сомнительна. Поэтому, разбив всех основных соперников и посадив их на кол, персидский царь царей понемногу простил бунтовавшие области-сатрапии, в том числе вавилонскую. Согласно Бехистунской надписи, в которой Дарий I (а это был он) изложил официальную версию своего вступления на трон, восстание в Городе возглавил сын последнего вавилонского царя, т. е. Набонида или Валтасара, Нидинту-Бел, короновавшийся под именем Навуходоносора III[552]. После победы Дарий I был помазан на царство богом Мардуком и проводил в Вавилоне по нескольку месяцев в году, обитая, естественно, в бывшем дворце Навуходоносора II, великого и библейского. Но своим Вавилон для персов так и не стал.
Поэтому, когда при следующей смене монархов и неизбежных при этом государственных беспорядках Вавилон снова отличился особенным непокорством, его подвергли жестокому наказанию. В частности, Город лишился золотой статуи верховного месопотамского бога, которую вывезли в неизвестном направлении и, по-видимому, пустили на переплавку. Так Вавилон почти окончательно утратил свою царственную роль. Что характерно, указанная акция уже не воспринималась народом как непростительное богохульство: новое время привело к распространению новых богов, чему, в том числе, способствовала персидская веротерпимость (или не вполне еще развившийся зороастризм). Старые боги стали исчезать с лица земли в самом прямом смысле.
Но Вавилона никто не разрушал. Постепенно потеряв статус одного из персидских державных городов, он по-прежнему оставался велик и богат. Более того, в течение очень короткого периода времени Город опять оказался центром мира, и это звание за ним чуть было не закрепили законодательно. Поскольку Александр Македонский хотел сделать столицей своего необъятного царства именно Вавилон! И благодаря этому после смерти царя в Вавилоне в последний раз решались судьбы человечества[553]. Полководцы-диадохи[554] пытались мирно распределить геополитическое наследство покойного, перед тем как разъехаться в свои новые вотчины и начать готовиться к смертельной междоусобной войне.
Любителей исторических «если» часто занимает вопрос: что случилось бы, если бы Александр не умер от собственной невоздержанности всего лишь в 32 года? Насколько бы изменилась история человечества? Наше скромное мнение: не очень сильно. Во-первых, нет никаких доказательств того, что Александр являлся таким же гениальным политическим деятелем, каким он был полководцем. Поэтому совершенно не ясно, смог бы молодой повелитель мира совершить что-нибудь сверхъестественное на громадных просторах Азии, Европы и Африки, дабы удержать их в единстве и повиновении? Во-вторых, положение Александра на троне вовсе не представляется устойчивым, и кто знает, не окончил бы он свои дни в результате какого-нибудь неприятного заговора, которые в последние годы его царствования возникали один за другим. Македонцы и сами умели расправляться со своими царями — вспомним загадочную гибель Филиппа, отца Александра. А уж знакомство с персидским искусством интриг должно было сделать их более чем сведущими в предательствах и дворцовых переворотах[555]. В-третьих, Александр не мыслил своей жизни без войны и до конца не оставлял планов о новых, все более невероятных походах и милитаристских предприятиях. При этом его последние кампании были не столь удачны, как разгром Персии[556]. Поэтому не исключено, что в них бы он нашел свой конец — и тоже в возрасте отнюдь не преклонном[557].
