Вообще, в аудитории перед антропологом всегда находятся желающие продемонстрировать оскорбленную духовность. Обычно такие спорщики ищут не истину, а повод для самоутверждения. А ведь спорить не о чем: в действительности «говорящих обезьян» не существует – отсюда кавычки. Именно так: обезьяны заговорили, только выучив язык человека. В природных популяциях настоящего языка у антропоидов нет (да он им и не нужен). И если вернуть наших бонобо в природу, их умение скорее всего угаснет через несколько поколений. Сегодня уже известно, что дикие шимпанзе наследуют традиции использования орудий. Но не язык жестов. А вот у человека язык – обязательный элемент видовой культуры.

Конечно, они – это не мы. Но качественная грань между человеком и антропоидами не столько в «компьютере» мозга (как считал Хомский), сколько в программе. Язык – разработка миллионов талантливых «программистов», которых породил к жизни Homo sapiens. И здесь встает гораздо более интересный вопрос: что заставило людей создавать, передавать потомству и совершенствовать языки? Вопрос не праздный, поскольку никому из живых существ отсутствие языка выживать не мешает. Не мешало оно и антропоидам, и ранним гоминидам. Отчего же такая необходимость возникла у человека? Почему в разных местах планеты независимо начался жесткий отбор на усложнение мозга, позволяющее говорить без умолку? Но это тема для отдельной статьи.

А лично нас успехи бонобо очень порадовали. И не было в них ничего ни пугающего, ни возмутительного. Хотя кто знает, кто знает – отчего-то после семинара мы срочно приобрели интенсивный курс инглиша, нацепили наушники и стали бормотать что- то под нос. День и ночь. Без послаблений. Все-таки с дрессировочкой – оно понадежнее будет.

Илья Смирнов

Казалось бы, можно ли в конце XX столетия сказать что-то новое об эпохе Ивана Грозного, который, видит Бог, не обделен вниманием историков (а также писателей, художников, режиссеров етс, включая политиков)?

Но вот вышло исследование Андрея Юрганова «Опричнина и Страшный суд»[1 Первая журнальная публикация: А. Л. Юрганов. Опрнчннна и Страшный суд // Отечественная история. 1997 – №3. Затем монография А. Л. Юрганов Категории русской средневековой культуры. – М.: Мирос – Открытое общество, 1998.], и оказывается – можно. Автор задает источникам нетрадиционный вопрос: а как воспринимал опричный террор сам его организатор?

Ведь Иван Грозный был не только садистом (в отличие от Сталина, он любил убивать собственноручно, наслаждаясь мучениями жертв). Это был образованнейший человек своего времени, серьезный богослов. В начале книги «Категории русской средневековой культуры» Юрганов воспроизводит полемику русского царя с наставником общины чешских братьев Яном Рокитой о подтверждении веры делами. (Между прочим, чешские или богемские братья – то самое направление протестантства, которому человечество обязано великим педагогом Яном Амосом Коменским.) И, представьте себе, аргументы Ивана Васильевича в этом споре выглядят во всяком случае не менее убедительно. А какой современный президент способен на равных поспорить со знаменитыми учеными своего времени?

Как человек XVI века, царь Иван старался давать своим действиям богословское обоснование. Вроде бы историков этим не удивишь: на аргументах «от Писания» строится полемика с князем Курбским, вошедшая во все хрестоматии по русской средневековой литературе. Но вряд ли кто-то из ученых принимал эту теополитологию всерьез – скорее как рационализацию задним числом, словесную драпировку истинных мотивов. Юрганов не соглашается с таким подходом, справедливо отмечая, что средневековый человек действительно верил в то, что объединяло наших предков под сводами храма. Богословие было не отвлеченным умствованием, не «игрой в бисер», а совершенно реальным руководством к достижению реальной цели – к спасению души.

А.Л. Юрганов указывает на греческие эсхатологические сочинения, которые послужили не просто «источником вдохновения», но практическим пособием при устройстве опричнины. Прежде всего, это «Слово о царствии язык в последний времена и сказание от перваго человека до скончания» или – короче – «Откровение», приписываемое епископу Патарскому Мефодию (III-IVe.), «известному своей борьбой с язычниками и еретиками». Греческий автор придает кошмарам Апокалипсиса своего рода драматургическую стройность. Главные персонажи этой «хроники», опрокинутой в будущее, Гог и Магог (цари «нечистых народов»), антихрист, «Рахилин сын», который «повелит совокупитися отцу со дщерью и брату с сестрою», «некая жена от Понта именем Модонна», а с другой («светлой») стороны – архангел Михаил, воскресшие пророки Илья с Енохом…

Но в центре событий – Михаил, «царь греческий», последний благочестивый император- Он займет престол в Иерусалиме после уничтожения «нечистых народов»; будет править благочестиво 12 лет, потом взойдет на Голгофу и передаст «царский венец» Богу. В другом популярном эсхатологическом сочинении, «Житии Андрея Юродивого», последнего православного царя-победителя зовут Иоанн.

Для всех христианских авторов, писавших о «конце времен», от Иоанна Богослова до Клайва С. Льюиса («Хроники Нарнии: Последняя битва»), характерно «упоение в бою…», своеобразная героика тотального уничтожения, весьма далекая от кротости и милосердия. Одна из фундаментальных идей – разделение человечества на «избранных»

(«…ста сорока четырех тысяч, искупленных от земли. Это те, которые не осквернились с женами, ибо они девственники; это те, которые последуют за Агнцем, куда бы Он ни пошел… Они непорочны пред престолом Божиим») и «отвергнутых» («И кто не был записан в книге жизни, тот был брошен в озеро огненное»).

Со времен летописца Нестора «Откровение» Мефодия Патарского было хорошо известно образованным людям на Руси, «его рассуждениям безоговорочно верили, особенно после того, как одно из самых страшных для православного человека пророчеств сбылось в 1453 г.», то есть после падения Константинополя[2 A.Л. Юрганов. Категории- с. 321.]. Мрачные предчувствия оживлялись в преддверии каждой «круглой» даты от Сотворения мира. Особенно- перед 7000 годом (1492 от Р.Х.) Даже пасхалию довели только до этого рубежа, предполагая, что с наступлением «вечности» она не понадобится. Юрганов приводит «летопись» будущих событий с 1469 по 1492 годы, заранее составленную русским книжником по Мефодию Патарскому и Андрею Юродивому. Неосуществившиеся в 1492 году ожидания переносились на 70 или 77 лет вперед – посредством манипуляций с магической «седмицей». А на рубеже 1564-1565 годов как раз и вводится тот особый режим управления, который вошел в историю под названием «опричнина».

По мнению историка, Иван Грозный сознательно возложил на себя историческую миссию «последнего благочестивого царя». Опричники – «избранные», потому-то их и не может осудить никакой человеческий суд, кроме царского («…наши виноваты не были бы»), символика странного воинства – собачья голова на шее у лошади – прямо соотносится с пророчествами (с песьими головами изображались «нечистые народы Гога и Магога»), сам опричный террор как своими конкретными формами, так и масштабами бессмысленного кровопролития перекликается с апокалиптическими видениями.

А.Л. Юрганов привлекает для подтверждения своей гипотезы большой фактический материал: тонкости богословской полемики царя с Андреем Курбским, детали полумонашеского быта и причудливой архитектуры Опричного двора, технологию казней. В этом же контексте должна рассматриваться и известная концепция «Третьего Рима»: после падения «Второго Рима», Константинополя, Московская Русь остается последним православным царством, «а четвертому (Риму. – И.С.) не быти…» Оказывается, автор этой «русской идеи» инок Филофей в послании Василию III (отцу Ивана Грозного!) прямо ссылался на авторитет все того же Мефодия.