— Ты его хоть дрыном в лоб, а он все как остолоп. И таких полдеревни, — негодует баба.

Катя уже собралась попить чаю на ночь и ложиться спать, как услышала стук в окно:

— Кого это черти на ночь принесли. А может, это мужчина? — подвязала платком волосы.

— Да это я, Василек твой! Не сыщется ли у тебя ложки сахару. Сели с внучкой чай попить, а сахару и нету. И магазин закрыт. Вот досада! Завтра воротим, коль одолжишь, — улыбался сосед.

Они еще попили чаю, посудачили. А когда время пошло к полуночи, сосед спохватился:

— Домой пора!

— Ох, и надолбит тебя баба, что так засиделся, — злорадствует соседка. И побежала под окно подслушать, как соседи брешутся. Ой, и чего только не несли друг на дружку, как только ни обзывали. Баба все чулки от хохота обмочила. Та от кого век брани не слышала. Этот цирк того стоил.

Вернувшись домой, еще долго вздрагивала от смеха.

А на другом конце деревни вот так же у стола, перед тусклой лампочкой, доедала свой последний ужин другая бабка.

Гороховый, едва теплый суп с несколькими размоченными сухарями. Его в случае стука в дверь можно легко засунуть в ящик стола.

Да и от кого прятаться? Если Акулина нагрянет, она на ночь не ест, у нее диабет. Вдруг Володя придет, тот после девяти не ест. Так у него правило. Других и не предвидится, и ждет бабка. Скребется мышь в углу, так и пусть, ни первый год просится.

Бабка уже открыла рот, чтоб последнюю ложку туда отправить, как услышала шум в коридоре. Это крыса решилась достать сало, да не выдержало под нею полено.

— Брысь! Нечисть! — замахнулась баба на крысу. Вернулась к столу, а там уже две крысы ее ужин доедают.

— Ах вы, окаянные! И сюда добрались, проклятые обжоры. Совсем без ужина оставили, помыла миску, побрела к койке, прижалась спиной к печке, натопленной с вечера, и, укрывшись ватным одеялом, вскоре захрапела молодецки. Во сне ей снились девичьи сны. Когда на Ивана-Купалу прыгала через костры с деревенскими парнями. Тогда ее называли любимой и красивой, звали в жены, да никому не отдала предпочтенья девка, так и осталась одна, как та береза, состарившаяся под окном, так и не познала любви.

Спит бабка. Во сне через костры прыгает, а дома о каждый угол запинается. Во сне лицо румянами мажет, утром умываться забывает.

Она еще живет. Но кому в радость? Кому нужна эта жизнь. Уйдет, некому пожалеть. Так и станет одинокой, забытой всеми.

Повезло только Насте с Мишкой. Потеряв ребенка, вскоре родили второго и никогда не забывали забор на все запоры закрывать. Наученные горем в радость не верят. Беда слишком ударила по обоим. Заставила задуматься, быть осторожными во всем.

Люди… Они больше всего дорожили своими детьми. Вот и этот уродился в Мишку. Такой же драчливый, вспыльчивый, добрый медвежонок. Его легко можно было разозлить, еще легче успокоить. Стоило погладить по голове, почесать за ухом, пацан забывал обиды, начинал улыбаться.

— Мишка, кто тебя обидел?

Через минуту пацан не помнил.

Он смотрел на мир широко открытыми, вечно удивленными глазами. Может потому, так рано взялся за карандаш и ручку. Стал рисовать смеющееся солнце и танцующие березы. У него даже ивы были в косах, а грибы в цилиндрах и сапогах.

У него все белки были в юбках. А зайцы в шортах.

Мальчишки… Они рисуют по-своему. Их не надо поправлять, они видят чище и честнее.

— Вон почему ежик хмурый?

— Человек грибы отнял. Выкопал прямо из норы. А моим бельчатам тоже на зиму надо. Если не будем делиться, как жить тогда?

— Белка, зачем тебе столько орехов?

— У меня зимой бельчатки будут.

— Смотрит на всех мальчишка и удивляется. Все работают, запасы заготавливают. А ему не дают помогать, говорят, что еще маленький, подрасти надо. А сколько расти?

Мальчишке надоело вот так расти, сидя на пороге, и он полез под порог. Там увидел большого паука и спросил:

— Что делаешь?

— Ем мух и комаров, чтоб расти и умнеть, так папа с мамой сказали.

— Ты поумнел?

— Пока нет. Умным стану в старости.

— Папа! Мама! Я не хочу есть до старости чтоб живот вырос больше головы, а ума в нем не было. Отпустите меня. Пусть я сам узнаю жизнь, но не буду жить под порогом, как этот мальчишка. Я хочу света, тепла и солнца, хочу увидеть траву, росу и радугу. Дайте мне увидеть жизнь, и я стану счастливым.

— Иди! — ответили пауки и отправились через порог.

…Анка вошла в дом с каким-то необъяснимым чувством страха. Все здесь было чужим незнакомым, и она поторопила дочь поскорее уехать в город.

Они уже собрали чемоданы и сумки, когда появился Сашка. Глянул на собранных в дорогу, спросил удивленно:

— А куда это вы собрались, на ночь глядя? Вы хоть на время посмотрите. Ни одной машины на дороге не поймаете. Автобусы и маршрутки уже не ходят. Случайные — все спят. Даю слово, что до города придется идти пешком. А это не близко.

— Как же нас одних оставили? — возмутилась Анна.

— Вот и обидно, что как чужих бросили!

— А вы и есть чужие. Только куда они сами подевались? Ушли в такую ночь и не предупредили. Это уже не по-людски. У вас хоть ключи имеются закрыть дом?

— Нет. Нам их не дали, — спохватилась Анна.

— А как же собираетесь уходить, оставив дом открытым каждому прохожему. Я бы на такое не решился. Давайте дождемся кого-то из хозяев, — предложил человек и стал присматривать место для ночлега.

— Вот тут, кажется, все подходит. Два широченных дивана, прекрасная софа, кресла на любой вкус. Спи, где хочешь. Главное, ничего не бояться. Этот дом у нас в деревне единственный такой. Второго, даже чуть похожего, не было никогда. Народ жил бедно. А эти из пархатых. Все прикидывались бедными, но сумели отгрохать хоромы и сами жили, не считая гроши. На что ни глянь, роскошь из каждого угла прет. Это не спрячешь, как ни старайся. Даже ручки на дверях из слоновой кости, да еще с позолотой. Штука не дешевая.

— Кончай чужое считать, язву получишь, — не выдержал Сашка. И добавил:

— Не хотел я сюда приходить на эти похороны. Люди эти мне чужие. С зятем, так и не коре- фанили. Чужим он мне так и остался. Вот мать у него, говорят, совсем иною была, потому в почете всегда держали. И до нынешнего времени. Я мало, что знаю о них, только понаслышке. Семья эта из необычных, загадочная. Один наш зять из лопоухих. Ни хрена не знает и ни в чем не разбирается.

— Таким жить проще, — отозвалась Анна.

— Может дураку всегда легко живется, но н когда ничего не перепадает, потому что дурак.

— Ну, тут ты, дочка, перегнула! Дурак не сумел бы тебя облапошить и жить столько лет, отвоевать у родни такой дом и все, что в нем. Я уж не говорю о сбережениях, а они нималые. Тут нужно хорошие мозги иметь. И я о покойном иного мнения. Что касается его мамаши, я ее не знаю близко, слышал, что была незаурядной женщиной. Не просто умной, а сверходаренной. Такие нынче уже не встречаются.

— Может, вы и правы, — вошел в комнату швейцар. Но на вопрос о ключах от дома лишь руками развел:

— Никогда их не видел и в руках не держал. Мне такое не доверяли, — присел на стул у двери. И заговорил тихо, почти шепотом:

— Хозяйка и впрямь была особой. Ни человек, сущий сатана. Было глянет на свечу, она ярким костром вспыхнет. А случалось и наоборот. Как-то гроза в пшеничное поле угодила. Ну и заполыхало зерно. А тут хозяйка подоспела. Свела руки в крест, упала головой наземь, огонь сам по себе погас и больше не загорался. Это то, что я своими глазами видел, рассказывали случаи и покруче. Нашему барину покойничку до своей мамки никогда не достать. Она сама как молния, а он гнилой пенек. Та была повелительница, а он холуй, — усмехнулся швейцар, и вдруг со стены ни с чего сорвался портрет хозяина, угодил швейцару по голове, тот заохал, свалился на пол, женщины перевязали его, уложили на диван.

— Лучше не стоит вспоминать плохое об усопшем, а вот кое-какие случаи я могу припомнить, — не заметил сдвинувшихся на портрете рядом бровей.