— Вы свободны, старший лейтенант Седых!

Наутро из центрального госпиталя примчался сам Донченко. Убежал от врачей. Он уже знал обо всем.

— Линкевич, — радостно зовет он, — иди сюда и составляй срочную бумагу в Управление. Вызываем следственную бригаду!

Но главного еще Донченко не знал. В кабинет вошел Мостовой, бережно достал и молча положил перед своим начальником бумагу. Это было разрешение Республиканского управления из Алма-Аты на производство взрывов. А в конце было добавлено: «Под личную ответственность начальника отделения Донченко». Слово «личную» было подчеркнуто красным карандашом. Полковник торжествовал. Это победа! Прежде всего, он пошел в общий барак и извлек оттуда инженера Беспалова. Тот оказался цел и невредим. На своем фаэтоне Донченко отвез его обратно в домик, созвал все руководство строительством и открыл заседание.

Инженер снова стал отращивать бороду.

В единственный выходной день в неделе, когда все бригады оставались в бараках и их по очереди выводили в баню, измученные и голодные люди, как правило, спали весь день на нарах в нижнем белье, а остальные вещи отдавали в просушку. Только в одном углу барака, на верхних нарах было оживленно, там расположилось блатное «кодло», то есть избранное общество блатных: им вместе было уютнее. То они начинали играть в карты, которые мастерски изготовляли сами, то парами прохаживались по проходу в длинных носках и знаменитых блатных тапочках, которые шили им «малолетки», или начинали грустно петь под гитару. Чаще всего все это заканчивалось ссорами и разборками, которые в нашем лагере до крови не доходили: страх перед возвращением в северные лагеря был велик. Говорить, или «ботать», старались они «по фене», то есть на блатном жаргоне. Но «фению» — именно так произносили это слово в прежние времена — толком уже не знали. Как мне жаловался однажды старый вор: «Шпана покурочила нашу фению», дескать, городские хулиганы начали говорить на ней и извратили ее.

В годы советской власти было принято считать, что в лагерях, колониях, тюрьмах бывшие уголовники успешно перевоспитываются в настоящих сознательных граждан. На самом деле, за редким исключением, это было не так.

Начинающих воров нередко приговаривали к небольшим срокам, да и то часто условно. Для некоторых короткое пребывание в лагере было своего рода передышкой от постоянной беготни. Тут вор встречался со своей братвой и неплохо проводил время, его воспитывала КВЧ[15], учили писать и читать, показывали фильмы, привлекали к самодеятельности и обучали какой-нибудь профессии. Что касается профессии, то настоящий вор, конечно, свою воровскую ни на какую другую менять не хотел.

Тут и создавалась эта самая фения, или феня, — жаргон, который не должен быть понятен окружающим: например, один вор говорит другому: «Сними лопатник и пусти на пропуль!» — это должно обозначать: «Вытащи у него бумажник и передай через своих рядом стоящих по цепочке». Конечно, в основе этой фени продолжали оставаться и выражения из жаргона царских времен, который состоял из многих иностранных слов: например, «атанде», «шухер» (тревога), «вассер» (опасность). Согласно старой фении, вор никогда не назывался «вором», а только «человеком», во множественном лице — «люди». «Вор» было словом оскорбительным, ведь в старой Руси это слово выжигали на лбу каторжников. И в старой блатной песне, рассказывающей о суде, это слово остается ругательным:

В царское время в блатную касту вообще входили только карманные воры высокого класса, те, которые появлялись в обществе на балах, в отелях, в купе вагонов поездов. Часто они носили даже котелки, пенсне, иногда и фраки. Никаких грабежей и насилия. Назывались они «щипачи», только эта элита была «в законе», то есть признавалась воровским сообществом полноправными членами, все остальные воры были для них «бандитами». Уже в советское время эта структура сломалась: в элиту попали или причислили себя к ней все грабители периода разрухи, а также воришки, выращенные в советских трудовых колониях. Постепенно воры в смокингах исчезли, новая «братва» их не хотела признавать: одновременно с Октябрьским переворотом произошел и переворот в блатном мире России. Мне приходилось, уже будучи лекарем, сталкиваться с остатками этой догорающей элиты. Один старик заключенный, работавший теперь на складе, был из таких. Он воровал только в двух гостиницах Петербурга — в «Англетере» и «Астории».

Показал мне свою фотографию тех времен, где он в смокинге с белой хризантемой на лацкане. «Разве теперь это люди! Это же мужики-грабители, — восклицал он и сплевывал, — они и бутылку шампанского правильно открыть не смогут!»

Уже в тридцатые годы к «законным» стали себя причислять вообще все грабители, за исключением может быть «колхозных воров», то есть помимо «щипачей», и «скокари» (квартирные), «майданщики» (вокзальные), «медвежатники» (банковские), а уже в сороковые годы так и просто бандиты. Слово «вор» стало уже почетным, в «фению» проникли новые слова из бандитского и цыганского лексикона, например, «Мариана» (девушка), «дать дуба» (умереть), «качать права» (требовать, доказывать), «кначить» (выпрашивать), «бацать» (танцевать), «тухта» (фальшивка, брак) и другие. Эта каста перестала быть «интеллигентной», насилие стало ее главным методом. Интеллигентные «щипачи» из столиц попали к ним под подозрение, их присутствие в бараке унижало новую «братву». Изменились и законы, теперь уже вор мог работать на общих работах, раньше он не имел права даже лопату и в руки брать. Стало возможным быть бригадиром, если в твоей бригаде «кантуются» (то есть бездельничают) два-три блатных. Раньше же такого бригадира сразу же за это «ссучивали», то есть лишали воровских прав.

В нашем КАРЛАГе не было засилья блатных, сюда они попадали с воли с маленькими сроками или прибывали из дальних лагерей, с лесоповала, как инвалиды, часто «саморубы» с отрубленными пальцами, а то и кистями рук. Ближайший от нас город, Караганда, состоял наполовину из ссыльных, но не был средой для воровского мира. Нашим блатным было трудно выяснять, кто из них в «законе», а кто «самозванец». Все время возникали разборки, однако не доходящие до больших конфликтов. То и дело кого-то из них «разблачивали» (не разоблачали, а «разблачивали»), то есть определяли, что это «самозванец», и отбирали все его «вольные вещи», аксессуары блатных: кепочку с маленьким козырьком, шелковую подушечку, жилетку, белую рубашку, ну а если повезет, то и хромовые сапоги на тонкой подошве. Мне рассказывали, что в соседнем бараке таких «самозванцев» определили слишком много, так что их число превысило число остальных блатных. Этот цирк с выяснением прав происходил постоянно, шла все время борьба за «авторитеты». Денег больших у них не водилось, да и что такое деньги во время войны. Играли на вольные вещички в «буру» и «штосе». Как у них в песне пелось:

Было очевидно, что многие из них — «самозванцы», а то и еще хуже — «суки». Выяснение шло каждый вечер:

— Толик, — ядовито вопрошал один. — А ты в Каргопольлаге знал «Толстика»?.. «А Мишаню Косого?»… А вот ведь интересно-то, в Каргополе тоже такой же «Толик Рыжий» до меня был, так он ведь в суках ходил… — И начиналось…

Если приходил новый этап, то многие «цветные» уже стояли недалеко от вахты и просматривали, кто из новых блатных приехал. Могут ведь приехать и такие, что этим и бежать будет некуда. Так уже и случалось, что после этапа два наших «законных» уже оказывались на вахте, прося защиты и перевода их в другую зону. Оказывалось, что они были ссученными ворами.