Смотрю на озеро — снежная пустыня. Солнце, все блестит на морозе. Ветерок поднимает вверх снежную изморозь, от которой над озером стоит легкая морозная дымка, от чего лучи солнца становятся радужными. На небольшом расстоянии от нас другая вереница машин, идущая в обратную сторону. Это идет хлеб, тот самый хлеб, без которого нет жизни. Проезжаем мимо автомашины, покрытой снегом, вся задняя часть которой погружена под лед. Замечаю, что над озером кружит самолет. Это немецкий «Хенкель» — разведчик. Ведь он же нас видит, почему же он не бомбит?! Да и как вообще вся эта «Дорога жизни» может существовать, если нас видит неприятель с того берега и ему ничего не стоит периодически артиллерией разламывать лед на озере? Оставим эту загадку решать военным историкам, которых все же, наверное, когда-нибудь допустят в советские военные архивы.

Оказывается, трасса тут не одна, их много проложено, и вереница машин время от времени, видимо, меняет их.

Прошло еще около часа, и, повернув голову вперед, я вижу темную полосу леса на том берегу. Приближаемся. Вижу также, что чуть дальше на юг вдоль берега тянется линия дымков, видимо, от печек в блиндажах. Это уже фронт. Так близко! Значит, нас и оттуда видят?

Еще каких-нибудь десять километров, и я чувствую, как машина пошла вверх по деревянному настилу к прибрежному лесу. Наконец, мы на восточном берегу. Остановка в лесу, нас выгружают, а машина тут же разворачивается и идет к штабелям мешков. Регулировщики и плакаты показывают нам, что нужно двигаться к большим белым палаткам, или дощатым баракам, раскинутым в начале леса. Это оказались пункты обогрева и кормежки. Внутри тепло, горят железные печи, тут же огромные дощатые столы со скамейками, за которые всех сразу рассаживают и еще раз проверяют документы, ставят штампы: «Борисова Грива». Подкатывают котлы походной кухни, и сразу запахло давно забытым пьянящим ароматом мясного бульона. Это вермишель с мясными консервами. Наступила тишина — люди едят. Наконец-то едят досыта. Но оказывается, есть досыта истощенным людям очень опасно. Вдоль рядов столов ходит медицинская сестра и объясняет, чтобы розданный сухой паек не ели, а спрятали. Но где там: «сытый голодного не понимает» — многие разрезают пакеты и начинают поедать все: колбасу, хлеб, масло…

Наконец, слышим команду — идти искать свои вещи, которые сброшены в больших кучах на снегу, и тащить их к вагонам. А вагоны рядом в лесу, куда подведена ветка железной дороги. Вагоны товарные, небольшие, видимо, в них же привозится и мука для переброски в город. Залезть в вагон ослабшим людям почти невозможно, их опять туда забрасывают. Ложимся прямо на дощатый пол, под головой чемоданы. Уже стемнело, поезд совсем бесшумно, медленно идет по лесу. Мы засыпаем первым глубоким сном спасенных людей. Не важно, что там будет впереди, но мы сыты, и от этого нам тепло и уютно. Из углов вагона раздаются стоны людей, это дает о себе знать та самая съеденная колбаса из сухого пайка.

Нам ничего не говорят, куда мы едем. Утром с трудом отодвинули огромные двери вагона, и страшная картина открылась нам. Мы едем вдоль леса, который частью повален снарядами, а на земле в снегу стоят разбитые автомашины, и на черном снегу разбросаны трупы солдат. Мне показалось, что это немецкие солдаты. Запомнился один. Он остался стоять, прислонившись к дереву. Только потом мы узнали, что это был район Тихвина. Поезд сделал остановку еще до города, чтобы люди могли оправиться и не загрязнять перроны вокзала. В Тихвине началась еще одна сортировка людей: отобрали очень ослабевших и на санитарных машинах увезли в специальные госпиталя, организованные в пристанционных зданиях. Остальным роздали кашу и опять сухой паек. Кипяток каждый брал сам из специальной колонки. В Тихвине нас уже перегрузили в другой, тоже товарный поезд, в огромные вагоны типа «Пульман». Снова сделали отметку в эвакуационном свидетельстве, которое теперь уже стало документом на получение питания на каждой крупной станции. В центре большого вагона стояла железная печка, которую нужно было по очереди топить углем. Люди постепенно стали приходить в себя — начались скандалы и даже драки из-за каждой мелочи. Мы постелили на пол свои одеяла, достали необходимую посуду: котелок, ложки, нож, кружки, мешочки для продуктов. Приготовились к долгому пути через всю Россию в Казахстан.

Из наших близких в блокированном Ленинграде погибли пять человек, они жили не с нами, в том числе и наша няня Настя. Из нашей немецкой коммуны, собравшейся на Гребецкой улице, никто не погиб. Через месяц была выслана из города семья Геллеров, их направили в село Саргатку Омской области, где через год умер глава семьи, Владимир Федорович Геллер. Уже в мае выслали и бабушку с тетей Эльзой в Кемеровскую область, и это несмотря на то, что ее сын Вова в это время воевал на фронте.

Люди привыкают к тому, что «хлеб насущный» каждый день с ними, привыкают, как к воздуху, которым мы дышим, и перестают замечать. Ленинградская блокада поселила в моей душе постоянный страх — страх остаться без хлеба. Кроме того, у меня появилось огромное уважение к этому замечательному продукту, изобретенному еще в древности, к хлебу. Ведь недаром же в народе говорят: «Хлеб — всему голова».

О побеге из этого особого лагеря для политических, мы, старые лагерники, не могли и мечтать. Зона здесь непроходимая: шестиметровый дощатый забор с линией высокого напряжения, за ним два ряда колючей проволоки, пахотная полоса, собаки, и вышки, вышки, вышки. Но не только это останавливало нас: мы знали, что за этой зоной начинается еще один лагерь — весь Советский Союз, скрыться и затеряться в котором почти невозможно.

Даже в нашем ПЕСЧЛАГЕ стало заметно, что с окончанием войны вся атмосфера в стране как-то изменилась. К нам в зону стали поступать совсем не похожие на нас люди. Это были русские эмигранты, отловленные в Западной Европе, солдаты РОА, польские офицеры из Армии Краевой, участники Варшавского восстания, украинские повстанцы, а также русские военнопленные, которым удалось бежать, примкнуть к союзникам и воевать на их стороне. Выглядели они совсем свежо, во взгляде еще не чувствовалось обычного безразличия лагерника. Держали их в следственных тюрьмах не очень долго и судили заочно через Особое совещание, отштамповывая по 25 лет особых лагерей.

На одной из вечерних проверок на лагерном плацу мы обратили внимание на стоящего в строю высокого широкоплечего блондина. Румянец еще играл на его щеках, и взгляд голубых глаз был насмешлив, как будто бы попал он к нам по какому-то недоразумению. Прибыл он не один: рядом с ним стояли еще несколько таких же ребят, у которых не успели отобрать маскировочную форму армии союзников.

Трудно объяснить, как это люди в многотысячной толпе находят друг друга, только в этот же день вечером этот парень появился в дверях нашего барака, огляделся и прямо направился в наш угол.

— Ищу земляков. Не из Москвы ли будете?

Павел как москвич сразу же откликнулся, и тогда он подошел, протянул руку и, улыбаясь, отрекомендовался:

— Морозов. Нет, не Павлик, а Александр. Да, в общем, Саша. Не из самой Москвы, а из пригорода.

Стал он частым гостем у нас: посидит с полчаса, что-нибудь расскажет и убежит в свой барак. Нас удивляла открытость его свободолюбивых суждений, как будто бы он не знал, что лагерь наш пропитан стукачами. Уже на второй день забрали у него остатки офицерской формы британской армии и одели, как и нас, во все лагерное с огромными номерами со всех сторон. Но и в этой потешной форме он выглядел русским молодцем. Держался спокойно, даже величественно, и во всех его движениях чувствовалась сила и уверенность в себе. Почему английская форма? Почему 25 лет лагерей? — атаковали мы его. И он не спеша стал обо всем рассказывать.

В самом начале войны, окончив среднюю школу, был он призван в армию. Почти без подготовки, с винтовкой старого образца и тремя обоймами патронов, а также никому не нужным противогазом, оказался он в районе Пскова в составе батальона из новичков. Но воевать Саше так и не пришлось: однажды утром, проснувшись в свежевырытых окопах, он услышал, что бой идет где-то далеко на востоке от них. Это было окружение. С боков по дорогам, как бы не обращая никакого внимания на них, не спеша, шли немецкие танки. Только к полудню командир батальона дал приказ к отступлению, и солдаты повзводно стали отходить через поля высокой ржи на восток. Но и это продолжалось недолго: к вечеру их окружили автоматчики и открыли огонь. Многие тут же побросали оружие и подняли руки. Саше удалось с небольшой группой скрыться и отползти в соседний лес, лес этот оказался непроходимым болотом. Наконец, они просто пошли по дороге на восток и вскоре были остановлены.