Мокрый снег повалил неожиданно и, ложась на высокую сухую траву, издавал тихий шорох. Я проснулся. Тяжелое чувство надвигающейся беды уже несколько дней не оставляло меня. Может быть, это осенняя тоска.

Когда в дверь моего фельдшерского пункта кто-то громко постучал, у меня сразу же мелькнула мысль: «Вот она!». На пороге стоял надзиратель, тот добрый и покладистый малый, который частенько заглядывал ко мне, чтобы получить свой стаканчик медицинского разбавленного спирта. Хлебнет и тут же исчезнет.

Но теперь он пришел не за этим: глаза его были печальны и серьезны, да и говорил он скороговоркой:

— Вас вызывает к себе начальник участка. — И потом, опустив глаза, добавил: — Не знаю зачем.

«О нет, знает, не к добру это!»

Вот уже почти год, как я на новом участке «Джон», среди нескольких сотен розовых, аппетитно хрюкающих свиней новой фермы. Производительную высокопородную часть стада завезли сюда откуда-то издалека, и свиньи давали богатый приплод, так что начальство только руки потирало. Но не учло оно, что порода эта к сибирским холодам не приспособлена. Как грянули холода, новые, еще не просохшие здания свинарников заиндевели и начали болеть поросята, а затем и взрослые животные. Чем дальше, тем хуже. Наконец, в марте разразилась свиная чума, унесшая одну треть поголовья. Тогда-то и нашли меня на участке Боздангул и стали уговаривать принять эту несчастную ферму.

Возможно, эпизоотия уже и сама шла к концу или привезенная мною вакцина помогла, но только падеж животных прекратился, и ферма стала снова набирать темпы.

Почему-то начальство решило, что только мои старания спасли ферму. И стал я неожиданно всеми уважаемым человеком, этаким «спасителем». Так продолжалось до того самого утра, когда постучал ко мне надзиратель.

В кабинете начальника все стало ясно.

— Да, это этап, дорогой. Я сейчас говорил с начальником отделения, просил за тебя, отвести пытался, но говорят, что списки составлены Главным Управлением.

Он поднялся и, не смотря мне в глаза, подал руку:

— Нет, действительно ничего не могу сделать. — И вздохнул при этом.

Слово «этап» для заключенного — слово страшное. Крутая перемена судьбы. Для начальства же оно обозначает просто перевозку заключенного в другой лагерь.

Уже давно ходили слухи, что вокруг города Караганда спешно строят большой лагерь, с глухими заборами и огромными сторожевыми вышками. Для кого он?

Утром я уже был доставлен на центральный участок «Тасс-Заимка», где формировали этапы. Моя друзья — врачи сделали попытку спасти меня от этапа, укрыв в своем госпитале с диагнозом «пневмония». Заснул я на больничной койке без всякой надежды и оказался прав. Утром разбудил меня стук кованых сапог в моей палате. Нашли-таки! Это был незнакомый надзиратель:

— Собирайся с вещами. Конвой ждет.

Прощаясь, врач шепнул мне на ухо:

— У них приказ отправлять на этот этап в любом состоянии.

И действительно, когда меня привели в этапную зону, там, позади колонны, я увидел на повозке двух тяжелобольных, закутанных в одеяла.

Да, это был не простой этап. Специальная комиссия Главного Управления во главе с представителем ГУЛАГа в течение трех месяцев перебрала тысячи дел заключенных, отбирая «особо опасных, политических». К таким отнесли и меня.

В то время мы уже знали, что где-то далеко в старом немецком городе Нюрнберге прошел «суд победителей» над главными нацистскими преступниками. На этом суде мирно сотрудничали западные юристы с советскими прокурорами, хотя им уже и было хорошо известно о многолетнем массовом терроре КГБ/НКВД. Но для нас главным было не это. После Нюрнберга Сталин получил возможность объяснить свои массовые репрессии и геноцид необходимостью борьбы с проявлениями фашизма в стране, пытаясь тем самым оправдать себя перед цивилизованным миром.

Рассказывали, что на одном из заседаний Политбюро глава Госбезопасности Лаврентий Берия открыто заявил: «Мы ведем борьбу с проявлениями в нашей стране фашизма, поэтому никакой воспитательной политики для этих врагов народа быть не может. Наша политика к ним только карательная». Вот и было решено по примеру нацистских лагерей создать специальные лагеря для «врагов народа», лагеря уничтожения. Таким лагерем и был ПЕСЧЛАГ, куда гнали наш этап. Кроме того, была введена особая категория политических заключенных — каторжники, которых выводили на работы закованными в железные кандалы.

В этап набралось человек пятьсот. И каких только политических статей здесь не было! Попавшие в плен, «измена Родине с оружием в руках» (УК 58–16), работавшие на административной службе во время оккупации, просто «измена Родине» (УК 58-1а), убежавшие с тяжелого производства во время войны, «саботаж» (УК 58-8), имевшие контакты с западными представителями, «шпионаж» (УК 58-6) и, наконец, те, кто хоть как-то пытался оказать организованное сопротивление режиму, «антисоветская деятельность» (УК 58–10 ч. 2 и 11). Уже по конвоирам было заметно, что сейчас наша жизнь круто переменится. Это были краснощекие, откормленные солдаты внутренних войск, в новых белых полушубках, с автоматами, совсем незнакомого нам вида. Город Караганда находился от нас всего в двадцати километрах, на поезде не более получаса, но нас погнали пешком по заснеженной степи.

Прошел час. Люди стали уставать, колонна растянулась. Послышались подгоняющие окрики конвоя. В конце колонны уже кого-то подобрали с дороги и бросили на подводы. Еще через два часа появились предместья Караганды: убогие землянки с одним оконцем и крышей почти до земли. Здесь живут рабочие угольных шахт, эвакуированные с Донбасса. Тоже ведь лагерь, только без колючей проволоки.

Хрустит под ногами мокрый снег, пропитанный черной угольной пылью. Но вот и сам город. В морозный воздух поднимаются сотни темных дымков, образуя саван. Видимо, мы обходим центр справа. Уже в сумерках появился огромный забор, на вершине которого сделаны «козырьки» из колючей проволоки, а с вышек уже наводят на нас лучи прожекторов. Слышен лай собак, они где-то рядом на длинных проводах вдоль стены, но мы их не видим.

Наконец, мы оказались перед большими воротами, окованными жестью, рядом большое охранное отделение из кирпича — «вахта». Построить нас по пятеркам трудно, некоторые уже еле стоят. Но вот ворота растворились, и там внутри мы увидели целый отряд надзирателей в шубах, которые ждали нас. Они тоже замерзли, и, видимо, поэтому обыск прошел быстро и поверхностно. Куда же теперь?

Стало совсем темно, когда нас ввели в еще одну небольшую зону, отгороженную от главной забором, с еле различимыми силуэтами двух бараков. «Размещайтесь здесь, кто как может, а завтра вас начнут принимать».

Почти ничего внутри не видно, только пахнет холодной сыростью и свежеобработанной древесиной. В бараке нет электрического света, его не отапливают. Ничего еще не успели сделать, так торопились нас поскорее получить. Ощупью нахожу нары и забираюсь наверх, там теплее. Нащупываю под собой тонкие маты из сухого камыша. Но уже сильно клонит в сон; я закрываюсь своим полушубком, который служит мне последний раз, и куда-то проваливаюсь.

Утром свет еле пробивается через окна, покрытые изморозью. Можно рассмотреть и сам барак: стены из деревянного бруса совсем свежие, в помещении человек триста, по центру проход, а слева и справа ряды двухэтажных нар. Все это очень знакомо — все советские лагеря такие.

Не успели мы прожевать выданные нам с кипятком пайки хлеба, как послышалась команда: «Выходи строиться!». Та самая, обещанная еще вчера приемка начинается. Как только все вышли на заснеженный двор, из ворот нашей зоны появился целый взвод сержантов МВД. Они совсем не похожи на наших простых парней охраны в КАРЛАГЕ: на них новенькие шерстяные гимнастерки, ушитые по моде в талии, сапоги из хорошей кожи, из-под фуражек выбиваются чубы. Удалые ребята. Им всем почему-то весело, они даже не смотрят на нас, насвистывают что-то и с задором таскают в барак столы, какие-то приборы, стулья и табуреты. Видно, что все это не в первый раз, все привычно. К задним дверям подъехал грузовик, и с него начали носить в барак кипы одежды. Не прошло и получаса, как наш барак превратился в галерею отсеков, перегороженных висящими простынями. А вот и офицеры с портфелями в руках, за ними несут и ящики, как видно, с нашими «делами». Особенно странным показалось, когда сержанты стали надевать резиновые фартуки и перчатки, как будто бы им предстояла чрезвычайно грязная работа.