Все ложились спать. Ночь — трудное время для голодающего человека, время тяжелых дум. В каждой комнате долго еще слышалось перешептывание. В ногах моего диванчика за ширмой спали тетя Эльза и Сергей Иванович:

— Отеки не сходят? Ты посмотрел?

— Нет, не сходят.

— Больше ты не положишь ни крупинки соли на хлеб!

Однажды утром за завтраком Сергей Иванович заявил всем, что ему пришла в голову одна «великая идея», как можно раздобыть муку. На это тетя Эльза сразу же возразила: «Сережа! Не говори глупости. Следи за собой, не распускайся». Но Сергей Иванович был неумолим, он принес из кухни для чего-то два огромных ножа, взял из прихожей раскладную лестницу и направился в холодную большую комнату в конце коридора. Через несколько минут мы услышали через стену, как что-то с грохотом там упало. Вошли, видим, что Сергей Иванович упал вместе с лестницей и лежит на полу. Мы бросились поднимать его, а он улыбается и показывает на огромный пласт оторванных со стены обоев: «Там мука! Я же говорил, я знал!». И действительно, «там» оказалась мука. Поскольку в советское время купить настоящий обойный клей было не всегда возможно, клей делался из картофельной или ржаной муки. Эта-то мука и оказалась на обратной стороне обойных листов, которые были тут же сорваны со стен и тщательно оскоблены. Муки оказался почти килограмм! И хотя суп из нее пах чем-то химическим и в нем плавали обрывки обоев — это были настоящие калории! И все мы дня три-четыре питались этими обоями.

Но это была не единственная гениальная идея Сергея Ивановича, вскоре появилась и другая, правда, она касалась только его одного. Однажды утром он шепотом обратился к нам, детям, с просьбой помочь ему отодвинуть от стены большой буфет. Мы в полном недоумении стали помогать, хотя на этот раз и нам показалось, что он точно сошел с ума от голода. Но оказалось совсем наоборот.

В мирное, довоенное время Сергей Иванович покуривал, хотя тетя Эльза, считая его сердечником, запрещала ему курить и строго за этим следила. Но Сергей Иванович все-таки курил; курил, когда все уходили из дома. Но бывало и так, что тетя Эльза или бабушка возвращались неожиданно домой как раз в момент совершаемого им «преступления», и тогда ему ничего не оставалось делать, как выбрасывать недокуренную папиросу за буфет. Вот теперь-то он и вспомнил об этом! И действительно, когда мы отодвинули этот буфет, за ним оказался настоящий склад — десятки недокуренных отличных папирос! Тут тетя Эльза была уже бессильна, хотя она и восклицала: «Он меня обманывал!».

Все это богатство было собрано, табак из каждой папиросы извлечен пинцетом, перенесен в новые гильзы, и старинная серебряная папиросница, наполненная настоящими папиросами, оказалась в кармане Сергея Ивановича. Для него началась как бы новая жизнь. Теперь он после чая располагался, совсем как бывало, в кресле у окна, брал прошлогоднюю газету мирного времени, с наслаждением закуривал папиросу и в прекрасном расположении духа иногда обращался к окружающим: «А знаете, ведь в Малом был тоже поставлен балет „Красный мак“, а я этого и не знал!». Но «мирная жизнь» продолжалась недолго, папиросы кончились.

О еде запрещалось разговаривать, чтобы не терзать души окружающих. Но однажды маме попалась под руку старинная кулинарная книга Елены Молоховец «Советы молодым хозяйкам», и эта книга стала ходить по рукам. То Маечка ее почитает, то я, то кто-то еще возьмет. Читаешь ее, и судороги в желудке начинаются. Например, после такой тирады: «Грибную начинку для блинов лучше всего сначала поджарить на сливочном масле, но только при закрытой крышке, чтобы аромат грибов не ушел. Затем ее, еще горячую, быстро-быстро завернуть в теплые еще блины и подавать на стол под сметанным соусом». На книгу образовалась очередь, все читали ее молча, как подпольную литературу. Но, наконец, она попала в руки Сергею Ивановичу. Он читает ее с широко раскрытыми глазами, расположившись в кресле, и вдруг громко при всех говорит:

— Эльза, ну ты подумай, что тут написано: «…после двухчасовой варки говядину вместе с костью вынуть из бульона и выбросить, а бульон процедить, влить в него сырое яйцо, и когда оно свернется, отловить ситом белок и выбросить». Ты подумай, так прямо и написано: и говядину, и яйцо просто выкинуть!

И в этот момент перед Сергеем Ивановичем вдруг выросла бабушка:

— Сейчас же отдайте мне эту книгу! И больше никто ее здесь не получит!

Книга исчезла навсегда, а с ней и «грибная начинка к еще, теплым блинам».

О том, что в городе уже ели человеческое мясо, слухи ходили давно, но никто в это как-то не верил. Однажды нам рассказали страшную историю. Одна молодая лаборантка института, где работала мама, пошла навестить свою тетю и застала там такую картину: муж тети что-то варит в котле на плите и по всей квартире разносится запах мясного бульона. В спальне она обнаруживает большой свернутый ковер, в котором оказался труп ее тети со вспоротым животом: в котле муж варил куски печени. Он повернул свое обезумевшее от голода лицо: «Она умерла вчера».

Однако всем этим слухам мы все-таки как-то не доверяли, хотя все время наталкивались на новые доказательства. Например, на рыночной толкучке можно было видеть очень странные куски замороженного розового мяса, которое меняли на хлеб. Однажды я и сам увидел, как продают такой кусок и просят очень немного хлеба. Слышу разговор: «А что это у тебя, батя, за мясо?». Отвечает: «Кролик. В подвале разводим». А кто-то сзади добавляет: «Кролик, который говорить и читать умел!».

Но все-таки полностью сомнения у меня исчезли, когда я увидел у забора труп человека, почти без одежды, у которого обе ягодичные мышцы были вырезаны! Меня охватил такой ужас, что я и вечером не мог заснуть: как закрою глаза, вижу этот труп.

Владимир Федорович Геллер, отец моих двоюродных братьев, был известным в стране коллекционером почтовых марок. Особенно полной считалась его коллекция русских марок. Хранились они в роскошных альбомах, в которых он то и дело что-то переставлял, работая с пинцетом и лупой. Я тоже, как и многие школьники того времени, собирал марки, хотя значения этому особого не придавал, да и хранились они у меня не в альбоме, а просто в конвертах. В блокадную зиму, смотря на дядю Володю, я тоже потянулся к своим маркам, стал приводить их в порядок. Однажды ко мне подсел и дядя, стал мне помогать и рассказывать о марках, да так, что у меня тоже загорелся интерес к ним. У дяди были прекрасные каталоги марок, в них рассказывалось все о каждой марке, и я смог там найти и рисунки своих марок с ценами во французских франках. Оказалось, что и у меня есть ценные марки. Интерес к маркам у меня перешел в страсть.

Как-то раз шел я через толкучку и увидел старичка интеллигентного вида со стопкой антикварных книг, а среди них каталог марок на русском языке. «Сколько?» — «Двести граммов хлеба». В феврале это был дневной паек. Душа моя впала в смятение. Что делать? Пойти на смертный риск однодневной голодовки — это казалось невероятным, я ведь уже еле ходил. Но страсть к маркам шептала другое: «Выдержишь, зато русский каталог». Долго стоял я, переживая эту борьбу, но, наконец, подошел к старику: «Завтра утром приходите — я принесу хлеб».

Пришел домой, вечером делал только вид, что ем хлеб, на самом же деле спрятал его на утро. Утренний же кусок в 200 граммов завернул в газету и понес на толкучку к старику. Каталог был у меня в руках! Он мой. В обед и ужин я опять ничего не ел и всех обманывал. На следующее утро я почувствовал, что с трудом могу подняться и пойти мыть лицо, но новый паек уже подоспел. Разложил, наконец, на столе я свои марки, сижу, все о них читаю. Подходит мама: «Откуда у тебя этот каталог?». Я глупо вру: «Вчера на финский нож выменял». На всю жизнь запомнил я этот случай, он показал мне, что, действительно, «не хлебом единым жив человек!».

Мама все время вспоминает о нашей няне Насте. Настя, как я уже говорил, осталась жить у своей подруги в нашем прежнем доме. Раза два в месяц нас с сестрой посылали ее проведать. Наш путь к ней по извилистым улицам занимал теперь почти час. Мы медленно двигались в цепочке людей, неся ей котелок с супом и кусочек хлеба.