Она никогда не задумывалась, почему и для чего так поступает. Совсем это было не похоже на то, как поступали вокруг нее другие люди, равнодушно и отчужденно пробегавшие мимо. Несуетность, какая-то внутренняя сила и убежденность, ею не сознаваемые, составляли ее суть.
Возраст, переживания о сыне, постоянные простуды не могли не отразиться на ее здоровье. Сначала случились два сильных приступа сердечной астмы, потом перенесла на ногах воспаление легких, потом микроинсульт. Светлана Георгиевна никогда не увлекалась лекарствами, редко обращалась к врачам и теперь, не долечившись, продолжала нести на себе домашние заботы. Семья Григория по-прежнему была из них самой главной.
В августе, накануне ее дня рождения, Светлану Георгиевну сразил тяжелый инсульт. Она упала лицом в землю — единственный неасфальтированный кусочек дороги. Пять дней лежала в городской больнице без сознания. Григорий и невестка по разу посидели около нее по полчаса и больше не появлялись, узнав от зав отделением, что мать безнадежна. Скончалась Павлюченкова тихо, незаметно. Соседи по палате и врачи обнаружили этот печальный факт часа через два.
Похороны оплатила сестра Екатерина, истратив большую часть своих «гробовых». Григорий и невестка на кладбище пришли без цветов. Это был первый и последний визит на могилу. Их скорбные лица выражали удрученность тем, что семья без регулярной хорошей пенсии матери лишалась значительной доли бюджета.
Эйфория первых дней, когда они стали полными хозяевами в своем доме, когда не стало раздражающего кашля, шарканья и укоризненных взглядов, прошла. Холодильник быстро опустел, незаметно накопились неоплаченные квитанции ЖСК. Донимало своими грозными напоминаниями телефонное ведомство. Дохода не было, так как не было работы. Случайные заработки Григория снимали проблему только на два-три дня. Без привычной поддержки матери, не имея специальности, Григорий крутился, как мог. Нараставшие, как ком, заботы, запросы жены и сына Владика давили на психику. Он так и не устроился на постоянную работу, хотя такая возможность возникала не раз. Невысокая зарплата оказалась только отговоркой. На самом деле Павлюченков скисал от одной мысли, что нужно рано вставать, куда-то ехать, кому-то подчиняться, соблюдать какие-то правила.
Надежда на «авось», уверенность в том, что кто-то будет им очарован и предложение большого доходного дела последует вот-вот, завтра, послезавтра — эти фантазии стали сутью его мышления. Вся линия его поведения определялась убежденностью в своей значительности. А если его недооценивают, то и пусть, им же хуже.
И тут оказалось, что его самое слабое место в жизни — его тылы, его семья. Шестнадцатилетний Владик, окончив школу, уверенно пошел по пути отца — не устроился на работу, не пытался поступить в техникум или институт, решил отдохнуть перед армией. Жена, еще молодая женщина, заявила, что хотела бы завести второго ребенка — девочку. После слов мужа о том, что нечего «нищету плодить», закатила истерику с битьем посуды. Крупные скандалы с бранью и криком начались давно. Последние три года отношения в семье были натянуты до предела. Владик встал на сторону матери. Он видел, как старел отец, как, в отличие от других, не мог обеспечить достаток в семье, порадовать своих подарком или просто деньгами «на карманные расходы».
Перевалив за полста, Павлюченков резко сдал. Его физическая слабость, особенно на фоне здорового, рослого сына, становилась все очевидней. Упреки и насмешки жены, вначале вызывавшие обиду, гнев, превратились в ту обыденность, с которой он уже смирился. Как-то он попытался напомнить, кто здесь главный, но Владик, тогда еще восьмиклассник, так тряхнул его за плечи, что Григорий головой стукнулся о шкаф. Он мог тогда еще как-то ответить, но рядом с сыном встала напряженная, с закушенной губой жена, то ли с толкушкой, то ли с палкой для белья в руке. В этот момент Григорий понял, что жена ему не союзник, и твердо решил — детей больше не будет.
Только теперь он стал иногда вспоминать отца и мать. Казалось, что прошлое повторялось. Он видел в сыне себя, а в себе родителей и удивлялся, как мама могла выдерживать такое всю жизнь, и не только везти на себе воз житейских забот, но и сохранять хрупкое семейное равновесие, не дав перехлестнуть эмоциям через край ни разу в жизни. Он сравнивал себя с матерью и видел, что сравнение не в его пользу.
Между тем нездоровье совсем скрутило его. Частые «халтуры» в непогоду привели к хроническому бронхиту. Обострился гастрит. Давний геморрой от нервных и физических перегрузок постоянно кровоточил. Но самое серьезное, как сказали врачи, — циррозные изменения в печени, последствие семнадцатилетнего алкоголизма и варикозные вены, вздувшиеся причудливыми извилистыми канатами на правой ноге. Таблетки не помогали, об операции не могло быть и речи. Денег на оплату лечения и ухода не было. В чем повезло, так это в получении инвалидности. Какие никакие, а все же деньги. Небольшие, но регулярно. Но как говорят, деньгами здоровья не поправишь, особенно когда их нет. А оно между тем ухудшалось. Григорий уже не мог ходить без палочки. Закончились и приработки. С таким букетом болячек можно было бы еще работать в охране, но к тому времени началась никому незнакомая безработица и более молодые и здоровые с удовольствием заняли места с суточным дежурством и тремя выходными.
В глазах жены и сына Павлюченков увидел свой приговор — он стал обузой. Только теперь, через много лет, он понял, каким балластом, тяжестью он был для матери, но никогда, ни словом, ни взглядом она не попрекнула его, молча тянула лямку. Однажды он решил сходить на могилу к родителям. Еле-еле добрался до кладбища. Проплутав с полчаса и не найдя могилы — за десять лет напрочь забыл место, — в изнеможении присел на чью-то надгробную плиту и заплакал. Дойти до конторы и вновь проделать путь к могиле не было никаких сил. С трудом приехав домой, отлеживался полтора дня.
С тех пор Григорий Павлович решил: ничего изменить нельзя, судьба распорядилась так, что никому он не нужен. Это расплата за его отношение к родителям, особенно к матери. Он даже почувствовал облегчение от этой определенности. Так уж устроен человек: обосновав причину страданий как вполне заслуженное и неизбежное, непреодолимое наказание, становится проще жить, а вернее доживать оставшиеся годы, а, может быть, и дни.
Но не суждено было Григорию Павловичу долго пребывать в таком благостном умиротворении. Все чаще он стал ловить на себе какие-то странные взгляды Эльвиры, ускользающие, вороватые. С кем-то она часто говорила по телефону, игриво так, несерьезно. Раза три появлялись в квартире хорошо одетые мужчины. На вопрос, кто такие, коротко ответила: «Общественность». Сын вообще не обращал на отца никакого внимания, сутками сидел, запершись в своей комнате, с наушниками плеера на голове.
Но все бы ничего, если бы Павлюченков не почувствовал ухудшения. Он стал буквально разваливаться — что бы не поел, все идет обратно. Вкус еды, самой простой, — вареной картошки, какой-то металлический. Его стали сопровождать подозрительные запахи. А когда после обеда схватило живот так, будто в желудок вбили гвоздь, Павлюченков понял: здесь жить ему не дадут, замучат медленно, но верно.
Так он оказался у Морского пассажирского порта. Трудно было начинать, места все распределены. Деды, старушки, инвалиды — каждый имел свой участок. За порядком следил мордоворот «Аркан», собирал с них дань. Он же договаривался, чтобы их гоняли не часто, чтобы успели за два-три часа получить от туристов центы, сантимы и прочую мелочь. К тому времени Павлюченков отрастил бороду, сгорбился, усох и, заняв, наконец-то освободившееся после смерти Маруси бесфамильной, место на краю площади, смотрелся весьма экзотически. «Аркан», оценивающе окинув его взглядом, определил таксу, в пять раз превышающую пенсию Григория. И не ошибся. Того, что оставалось, вполне хватало на завтрак, обед и ужин. Других потребностей у Григория Павловича уже давно не было. Добротной одежды для новой профессии не требовалось. Пенсию он получать перестал: делала это Эльвира.
