Разумеется, Павел Александрович и Светлана Георгиевна вначале пытались бороться с сыном, вернее за сына. И вместе и по-своему. Отец — по-мужски: сурово, немногословно. Однажды, окончательно выведенный из себя нахальной улыбкой Григория, развалившегося в кресле, Павел Александрович, как в те давние, детские годы, протянул руку, чтобы взять за ухо и вывести сына из комнаты. Продолжая улыбаться, Григорий обхватил запястье и крутанул. Что-то хрустнуло в плече, кольнуло в груди, и Павел Александрович поплелся, шаркая по-стариковски, в свою комнату. Он тихо глотал слезы: какой же он теперь глава семьи, какое у них будущее, для чего прожита жизнь, если родной и единственный сын наплевал на него и так просто, походя дал понять, что в доме будет так, как хочет он, Григорий. Физическая боль не сравнима с душевной. Унижение, испытанное отцом, больно ранило изношенное сердце. Хорошо, что при этом не было жены, думал он. Фашист, гад, шептал Павел Александрович про себя.
Воспоминания и реальность, прошлое и настоящее слиты воедино в жизни любого человека. И если прошлый опыт не противоречит сегодняшнему, если в понятия и представления прожитых лет гармонично вплетается восприятие дня сегодняшнего, то прожитая жизнь представляется осмысленной. Но если то, что было, противоположно тому, что есть, а человек уверен, знает, что прошлое было правильным, красивым, полезным и достойным, наступают глубокое разочарование, депрессия. И нынешняя жизнь кажется никчемной и бессмысленной.
Павел Александрович и днем и ночью, во время бессонниц, прокручивал в памяти прожитую с женой жизнь. Все добыто своим горбом, здоровьем. Так же, как и у тысяч других. Жизнь была небогатая, много в ней было тягот, но сколько в ней было и светлого, счастливого. Энтузиазм предвоенных лет, тяжелейшие военные, смертельные годы. И любовь, радость, страсть. А какое счастье общее наступило после войны! Отмена карточек, ежегодное мартовское снижение цен, повсеместные стройки, планы на будущее. Дети росли в других условиях. Для них, для более грамотных, более красивых и здоровых жили и работали. А как работали, бывало без выходных и отпусков. Редко передохнешь в воскресный день или выкроишь недельный отпуск, да и то не каждый год.
И вдруг, оказалось, что твоему отпрыску начхать на это. Не только никакой благодарности, даже элементарного уважения не видно. Только себе, только для себя, трутень, паук, кровосос какой-то. Безразличен ко всему и ко всем. И это его сын, кровь от крови. Он-то хотел и был уверен, что Григорий будет таким же, как он. И эта ухмылка сына, которая все время виделась отцу, как вечная картина, от которой никуда не уйти, и не снять ее, и не выбросить. Павел Александрович вспомнил, что в тот момент готов был убить Гришу и ужаснулся: насколько отдалился сын, стал чужим, ненавистным. Он понял, что уже не имеет никакого влияния на сына, что ничего не сможет уже изменить — и ушел в себя, замкнулся, прекратил всякие контакты с парнем, отдался на волю судьбы. Все чаще Павел Александрович стал прислушиваться к биению сердца, затаенно ловя глухие перебои, щупал пульс, нервный, прерывистый, пытался рукой разгладить, убрать тонкий, комариный звон в затылке.
Не мог он понять, почему у них с женой, тружеников, честных, порядочных людей сын — тунеядец. То, что сын никогда не пойдет воровать на стороне, грабить, в этом не было сомнений, но также было ясно, что Гриша полностью живет за счет других, близких ему людей, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Кто его научил так жить, кто послужил примером, спрашивал себя Павел Александрович и не находил ответа. И, как обычно, так уж устроен человек, не ведая причин, не замечая собственных ошибок, ищет он виновного в другом. Начались претензии и упреки к жене. Это она позволила сыну полгода перед армией бездельничать, она не настояла на том, чтобы после службы тот пошел работать, она его защищала, когда отец требовал дисциплины и порядка в доме. В возбуждении и раздражении Павлюченков все более и более уверялся в своей правоте. Он так и не понял, что, кроме матери, есть отец, что с пацаном нужно заниматься постоянно, что парень всегда ближе к отцу, как к мужчине, и быстрее находит с ним общее как в серьезном деле, так и в развлечениях.
«Я все время работал, приносил деньги в дом,» — говорил Павел Александрович. — «У меня не было свободного времени».
Но то же самое могла бы сказать и Светлана Георгиевна. И добавить, что по дому работы не меньше, чем на производстве.
Получается, что она трудилась вдвойне, втройне: до и после работы магазины, приготовление еды, потом мытье посуды, стирка, штопка и многое другое.
Чаще всего люди живут, не разводя теорий и дискуссий о высоких материях, о генах и тому подобном. Они просто живут, опираясь на опыт предыдущих поколений, используя его вольно или невольно с поправкой на свои внутренние установки. Но имея хороший пример перед глазами, можно его иногда вывернуть наизнанку так, что получается одна чернуха и негатив. Носитель таких вывертов, незаметно для себя, деградирует и ожесточается. И тогда любая мелочь становится значительной, любой недостаток превращается в неисправимый дефект. Начинает раздражать все: медленная походка старика, его старая одежда, неаккуратность, неловкость в движениях, скрипучий голос, повторы и излишняя детализация в речи «предков», бережливость родителей, похожая на скупость. Как сермяжность и примитив воспринимаются незнание современной моды, музыки, видеофильмов.
У всякого народа свои традиции, семейные в том числе. В Европе, Америке дети стремятся к самостоятельности. Родители полагают, что с молодым поколением следует жить раздельно. И уже в 17–18 лет не только юноши, но и девушки начинают уходить из-под родительской опеки. Общение по телефону, редкие забеги в родной дом, материальная поддержка на расстоянии — традиционны для взаимоотношений между детьми и родителями. У нас два-три поколения в одной квартире — скорее правило, чем исключение. И тесно, и сложно, и проблем выше крыши. Но вот подвернулся случай разъехаться, и через полгода — тоска, заняться нечем. Нерастраченные любовь и забота щемят сердце, и внуки опять больше времени проводят у стариков. Быть обязательно причастным к судьбе другого, а родного и близкого тем более — тоже наша специфика.
Часто ли они, старики наши, видят своих детей, слышат по телефону родные голоса? Так и тянут прохудившуюся от нездоровья лямку в одиночестве, но тут же оказываются нужными, когда не с кем оставить внуков. И это для них настоящий праздник. Гораздо страшнее изоляция стариков в своем собственном доме. И потомки все здесь, и кипит повседневность шумная, а он чувствует свою ненужность, мешает своей неразворотливостью, раздражает болячками и недомоганиями. А молодой эгоизм не способен примерить на себя эту свою же реальную будущность. Не может он сам себе сказать: «Вот он я, через сорок лет…» Все мы такими будем, говорят, чаще всего не допуская или не веря, что именно так оно и будет. Но старение, немощь неизбежны.
Величайшее заблуждение полагать, что в семьдесят лет человек — за пределами жизненных интересов. Поменьше углеводов, побольше фруктов и овощей, хорошую стрижку-прическу, обуть-одеть в брючки да кроссовочки и глядишь — поскачет, как те шустрые пожилые интуристы, путешествующие толпой за тысячи миль от родных берегов. Чем же наши хуже их? Об этом часто думал Павел Александрович и обида за себя и Светлану Георгиевну не отпускала ни днем ни ночью. Он ничего не мог поделать с собой. Бессилие, унижение находило свой выход в упреках жене. Это ее потворство и мягкотелость причиной тому, что Григорий сознательно избрал себе такой образ жизни. Потом, после ссор и размолвок, Павел Александрович понимал несправедливость этих упреков, оправдывая себя тем, что результат воспитания в наименьшей степени зависел от него. Двухсменная работа и редкие выходные, как ему думалось, обеспечили материальную базу, — это была область его ответственности, остальное от него не зависело.
