— Тебе очень идет этот язык, — услышала Надя внезапно раздавшийся мужской голос, и ее итальянская песня оборвалась на полувздохе.

Надя вздрогнула от голоса, донесшегося из-за дачного забора, и оглянулась. Над планками штакетника, покрашенного в цвет спелой рябины, возник поясной портрет молодого мужчины, если он и был меньше двух метров ростом, то на самую малость. Надя смутилась, но любопытство одолело, и она сделала вид, будто ее ничуть не тронуло неожиданное замечание. Девушка продолжала качаться на качелях, висевших между двумя старыми яблонями. Ветки деревьев были толстые и могучие, отягощенные яблоками — осеннее полосатое еще не дозрело, — она раскачалась так сильно, что яблоки посыпались от столь страстного порыва.

Надя чертыхнулась и затормозила. Ничего хорошего, если весь урожай раньше времени окажется на земле. Сердце билось неровно, его как-то странно подмывало, словно от предчувствия: точно так же, как внезапно и неожиданно нарушена предосенняя тишина ее дачи, будет нарушено — или уже нарушено? — привычное течение ее жизни. Она приехала сюда отдохнуть после летней практики, безмятежно пожить среди тишины перед последним курсом. Да откуда он взялся, этот парень? Когда она приехала, у соседей висел здоровенный замок на калитке.

— Привет, Надя, — сказал он. — Ты меня не помнишь? Впрочем, можно допустить и такое. Ты была самая настоящая малявка, когда я вырос и стал вполне привлекательным юношей. — Он улыбнулся, зубы сахарно белели на загорелом лице. — Вообще-то, летом на дачах дети от пяти до восемнадцати одну компанию водят, но я не из их числа.

— Так вы… ты… Стасик? Стасик Рублев? — Надя снова толкнула качели и медленно поплыла по жаркому воздуху. Вперед — назад, вперед — назад…

Она опасалась остановиться, потому что тогда придется вести осмысленную беседу, а так можно бросить слово — другое, его подхватит ветер и донесет до ушей Стасика. Надя стиснула пальцами вытертую до блеска пеньковую веревку и посильнее оттолкнулась носками тапочек от плотной земли.

— Да, ты права, я Стасик Рублев. Это так же верно, как и то, что сказал: тебе очень идет итальянский язык, милая соседка.

Стасик ухватился руками за штакетины, словно намеревался собрать их в горсть, и Наде показалось, что деревянные планки вот-вот хрустнут — пальцы Стасика были длинные и сильные. Надя поймала себя на том, что ее глаза пристально всматриваются в безымянный палец правой руки соседа — есть ли на нем тонкое золотое колечко. Кольца не было, и хотя это не факт, что Стасик не женат, ей почему-то понравилось увиденное. Сердце забилось веселее, Наде захотелось чего-то еще… она сама не знала, чего именно, поэтому вновь сильно оттолкнулась от земли и взмыла вверх. Недозрелое яблоко сорвалось с самой верхушки и упало ей в подол.

Надя пребывала в том возрасте, когда каждый приятный мужчина рассматривается с одной и весьма определенной точки зрения: вот такой мог бы стать ей мужем? Подобные мысли было принято давить в себе, считалось, они возникают в голове лишь весьма легкомысленных, ветреных и просто глупых особ. Никто не говорил и не объяснял юным барышням, что эти мысли рождаются по совершенно иным причинам: в крови играют гормоны, это они кружат голову, требуя своего от тела. Надя Тавранчук ничего такого не знала и вела себя как могла, не отыскивая никаких физиологических объяснений. Но ее кровь вскипала от одного взгляда соседа Стасика.

Как он хорош собой в синей майке, натянувшейся на мускулистых плечах и груди, темный цвет ткани оттенял светлые коротко стриженные волосы, придавая ему сходство с древними викингами, о которых она писала курсовую. Сердце замерло, в горле запершило. И снова яблоня качнулась, а плод, уже более зрелый, наверное, самый скороспелый из всех, оторвался от ветки и упал снова на подол дачной цветастой юбки. Несшитые между собой половинки на сей раз разошлись, обнажив загорелые литые бедра. Надя торопливо соединила полы юбки, а яблоко скатилось с коленей и устремилось к забору, возле которого стоял Стасик.

— Тебе не кажется, что это знак свыше? — Он улыбнулся и просунул руку между деревянными планками, но она застряла, слишком широкая в кости, и пальцы Стасика ловили воздух. — Может, угостишь яблочком соседа, а? — просительным тоном проговорил он.

Надя еще качнулась, словно решая для себя, может ли она увернуться от судьбы, потому что уже почти не сомневалась: встреча не останется мимолетной.

Девушка встала с качелей, сбросила тапки и ступила босыми ногами на мягкий прохладный клевер. Потом одернула юбку, грудь под красной майкой, повторяющей по цвету алые маки на юбке, напряглась, и Надя пожалела, что не надела лифчик. Она хотела расслабиться, ничем себя не стеснять все эти дни, отдыхать от бурной практики после четвертого курса исторического факультета. Но что она могла сделать со своим телом, которое реагировало на присутствие Стасика так, как реагировало? И Надя торопливо наклонилась за яблоком, потом скрестила руки на груди, чтобы Стасик не увидел ничего лишнего.

Но он смотрел как раз на то, что она пыталась прикрыть, безошибочно читая ответ юного тела, и этот ответ ему нравился.

— Возьми. — Надя протянула яблоко между штакетинами.

Стасик смотрел на девушку, юную и свежую, на ее совершенно чистое лицо, на коже ни следа прошедших лет, которые, судя по всему, были безмятежными, ее кожа такая же нежная, как шелк на простыне. Темные волосы, длинные и тяжелые, распущены по плечам. У нее удивительное лицо — нос вполне можно назвать классическим римским, глаза темные, почти черные, по-детски пухлые губы, длинная тонкая шея, а грудь вполне зрелая и говорящая о многом. Юбка, которая и не юбка вовсе, а кусок ткани, обернутый вокруг бедер и затянутый на тонкой талии пояском, и алая тонкая майка с низким вырезом не скрывали, а подчеркивали все прелести фигуры. Она конечно невинна, подумал Стас и сам себе удивился — а ему-то что?

— Но яблоко не дозрело, — сказала Надя, как ей казалось, совершенно равнодушным тоном. — Осеннее полосатое еще должно повисеть. А у вас есть такие? — Она вытянула шею, словно пыталась увидеть то, что будто бы волновало ее сейчас более всего, хотя на самом деле ей совершенно все равно, что у кого растет в саду. Подобное ее волновало гораздо раньше, когда вместе с ватагой дачных детей она неслась к пруду, не забывая высматривать, нельзя ли что-то отщипнуть по дороге, выбившееся на ничейный простор улицы. Сейчас Надя старалась подавить бешеное волнение сердца.

— Я не знаю, что у нас тут растет, я давно не был на даче. — Он пожал плечами. — Ты училась музыке?

— Нет, у нас слишком маленькая квартира, чтобы втащить в нее пианино. — Она раздвинула губы и заставила себя улыбаться.

— Так откуда все это? — Стасик грациозно повел рукой, кажется, вопрос касался не только музыки…

— Я начинала учиться в архитектурном, и там был хор. Я в нем пела. Мы даже выступали с концертами.

— А теперь где ты учишься?

— В МГУ, на истфаке. А ты?

— Я свое уже отучился. Я закончил художественный факультет пединститута.

Надины глаза стали совершенно круглыми от удивления, а ресницы затрепетали. Такие парни, как Стасик, учатся в педагогическом?

Стасик прочел искреннее изумление в глазах девушки и истолковал его совершенно правильно. Поэтому он объяснил, как делал это много раз в своей жизни:

— Ни в коем случае. Я не то, что ты думаешь. Не учитель рисования. Впрочем, как посмотреть. — Он хмыкнул. — Может быть, у меня и есть педагогический дар. Я художник в некотором смысле этого слова.

— Ты рисуешь?

— Скорее руковожу процессом рисования. У меня иконописная мастерская. Тебе как историку будет интересно. Хочешь поехать посмотреть?

Надино сердце дернулось, а разум предупредил: осторожней. Она не знала, как поступить, но Стасик невольно помог ей.

— Нет, не сейчас. Сейчас я улетаю.

— В Москву?

— Ты мне льстишь, если думаешь, что у меня есть самолет. Пока нет, но не исключено в дальнейшем.