Да, конечно, бездарен, если предал свою мечту!

Через два месяца после свадьбы я получил письмо от сестренки. Обычно исписывавшая не менее десятка страниц, на этот раз она была кратка: «Родной братец, спасибо. Больше мне от тебя ничего не надо». Я не помнил, чем бы мог обидеть сестру, спросил у тебя, не помнишь ли ты. «А-а, — сказала, — как-то без тебя приходило от нее письмо. Сердилась — долго не присылаешь денег. Я ей ответила: теперь у тебя своя семья». Я смолчал. А потом моя сестренка погибла, и меня до сих пор не перестает мучить мысль: и я виноват в ее гибели, не оттолкни от себя, не лиши братского участия — и она бы смогла пережить свой страшный час.

Конечно же бездарен, если предал и сестру!

Тысячу раз ты права — бездарен, бездарен, бездарен!

Мысли промелькнули в голове за то короткое мгновение, что я стоял, нависнув над столом.

Стул валялся у двери в ванную. Татьяна лежала на полу. Лежала как-то уютно, будто спала, — рука под щекой, глаза закрыты, ноги подтянуты к животу. И только сбившийся подол платья и оголенная над чулком белая полоска тела вызывали щемящую тревогу — не зашиб ли вовсе? Но тут Татьяна открыла глаза. Они были сухие и жесткие. Скользнув взглядом по распростертому телу, она высвободила из-под щеки руку, поправила подол и встала… Усмехнулась. Я не поверил своим глазам — в усмешке промелькнуло торжество: будто даже рада была, что я не удержал себя в руках, будто именно этого и ждала, для этого и затевала разговор.

Она подняла стул и зашла в ванную. Долго не возвращалась. Я пошел туда. Она стояла перед зеркалом и, повернув голову и скосив глаза, рассматривала левую щеку, по которой прошлась моя рука. Потом умылась. Потом, не взглянув на меня, простучала каблуками на металлических копытцах по коридору и хлопнула входной дверью — ушла.

На работу я не пошел — какой теперь из меня работник? Слонялся по квартире и фразу за фразой припоминал наш разговор. «Так и надо, так и надо!» — с мстительным удовлетворением думал я, когда перед глазами снова летел стул и с грохотом падало на пол тело. Но чем дальше шло время, тем меньше тешило меня злое чувство, пока, наконец, не выветрилось совсем. Выветрилось, и я стал прикидывать, как теперь поведет себя Татьяна: вернется домой к вечеру или не вернется, простит или не простит? А если не вернется и не простит — что тогда? Разрыв? Убей бог, я не хотел этого.

За окном загустевали пыльные сумерки. Звенели ребячьи голоса. Я вспомнил про Маринку. Забрала ли ее Татьяна? Когда в семье нелады, про детей вспоминаешь в последнюю очередь, и они уже ничем не могут помочь. Однако я надеялся — Маринка поможет мне хотя бы напасть на Татьянин след. Я накинул плащ и выскочил из дома.

Детский сад — на замке, в окнах темно и глухо.

Где искать? У родителей или у Баженовых? При мысли, что теперь кто-то посторонний знает о нашей ссоре, стало еще тошнее.

Недалеко от детского сада перехватил такси и поехал сначала к Баженовым. Я меньше всего рассчитывал застать там свою семью, но, в случае неудачи, Баженовым легче было объяснить свой неожиданный визит, чем теще: та сразу заподозрит неладное и не отстанет, пока не выяснит правды.

Вот и дверь с желтой латунной пластинкой. В щель бьет на площадку луч света. Я приостановился и услышал Маринкин голос.

— Быстрее, быстрее! — азартно кричала она.

У меня бешено застучало сердце — нашлись!

Я перевел дыхание и толкнул дверь. По прихожей, изображая ретивого коня, скакала растрепанная Светлана, а у нее на закорках сидела моя дочь, тоже растрепанная, раскрасневшаяся, в сбившихся чулках.

Они не сразу заметили меня, а когда заметили, то крикнули почти одновременно:

— Мама, дядя Витя пришел!

— Мама, папа пришел!

И сейчас же из детской выглянули с одинаково недружелюбным и опасливым любопытством на лицах Людмила и Руфина и тут же снова исчезли, а в дверях столовой встала Алевтина Васильевна, и ее настороженный взгляд тоже будто вопрошал: ну, на кого сейчас набросишься? «Весь дом посвящен, — с тоскою подумал. — И не отдадут, пожалуй, жены». Потом рядом с Алевтиной Васильевной показалась Татьяна со скрещенными на груди руками. Я улыбнулся виновато и сказал:

— Приехал за вами… Внизу такси.

Я был почти уверен — услышу в ответ решительный отказ, но случилось чудо. Пораздумав немного, Татьяна процедила сквозь зубы:

— Одень Маринку.

Я не заставил себя упрашивать. Бросился к вешалке, сорвал красное вельветовое пальтишко, выхватил у Светланы дочь…

— Сейчас поедем домой. На машинке. Дай-ка сюда ручку, теперь другую, — говорил я, стоя на одном колене перед дочерью, а сам лихорадочно соображал, чем вызвано столь быстрое Татьянино согласие. Ни упрека, ни скандала. Никак Баженовы насоветовали так себя вести. Прекрасные люди! И я зря на них грешил.

Татьяна уже стояла в плаще, но уходить пока не собиралась, продолжала начатый без меня разговор.

— Хотела снять в ресторане банкетный зал, — говорила она, — но друзья отсоветовали: не спеть, не сплясать. Наверно, дома соберемся.

— И правильно, — горячо поддерживала Алевтина Васильевна. — К тому же дешевле.

— Ну, об этом я не думаю.

— Милочка, женщине обо всем приходится думать.

— Начало в семь. Не опаздывайте… Если, конечно, защищу.

— Типун тебе на язык! И сомнений не должно быть! — Алевтина Васильевна многозначительно кивнула на дверь мужнина кабинета и шепотом добавила: —Глеб Кузьмич говорит: блестящая диссертация. — У Татьяны от похвалы зарозовела шея. — И не волнуйся. Волноваться тебе категорически запрещено, — Алевтина Васильевна метнула в мою сторону быстрый взгляд, давая понять: камешек запущен в мой огород. — Перед оппонентами должна предстать в полном блеске: спокойная, уверенная, красивая. Это тоже многое значит. Уж поверь мне…

Оттого, что через несколько минут мы с Татьяной снова будем вместе, я воспрянул духом, и теперь мне все тут нравилось — и голос Алевтины Васильевны, и ее советы, и девочки, и сам дом баженовский. Дом я уже любил. И Баженова, занимающегося в своем кабинете, тоже любил… Вдруг меня пронзила мысль: а если зайти к нему, переговорить о крапивинских документах, о том, какую смуту внесли они в мою семью? Ведь он профессор, специалист по месторождениям. Словом одним может снять с меня всю тяжесть. Как я до этого раньше не додумался?

— Позвольте побеспокоить вашего мужа, — обратился я к Алевтине Васильевне.

Она удивленно вскинула разлетистые брови и пожала плечами.

Татьяна резко возразила:

— Мы должны ехать.

— На одно слово, — сказал я и постучал в дверь.

Баженов, в толстом ворсистом халате, но в выходной белой сорочке и при галстуке, сидел за столом, писал. Тоненькая ученическая ручка была зажата между большим и безымянным пальцами, единственными на правой руке. Рука до кисти побелела от напряжения. Я предполагал — у Баженова обязательно трудный, неразборчивый почерк. Как у Льва Толстого. Но мельком взглянув на рукопись, с удивлением увидел ровные, аккуратные строчки.

— Ага, Виктор Степанович, — холодно произнес Баженов и, положив ручку, кивнул на стул: — Садитесь. Чем могу служить?

Профессор избегал смотреть мне в глаза. Я сел и сказал:

— Вы, наверно, в курсе. Некий Крапивин из Уганска…

— Да, да, знаю, — перебил Баженов, глядя в окно, — Сущий вздор.

— Теперь документы у меня. Я хотел посоветоваться…

— Не знаю, вправе ли я вмешиваться в ваши дела. — Баженов отвернулся от окна и впервые взглянул на меня своими светлыми холодными глазами. — Но Татьяна Сергеевна моя ученица, за нее я должен заступиться. Мне кажется, вы не совсем точно представляете, кто ваша жена. Талант. В будущем большой ученый. И не рискованно ли с вашей стороны навязывать ей свою волю, свои взгляды, попросту мешать ей.

От унижения и горечи у меня зарябило в глазах, заложило уши. Баженов, может быть, и еще что-то говорил, но я уже не слушал. Хотелось крикнуть: лжете! Вы любите Татьяну и только потому так говорите. Любите на здоровье! Но зачем в науку вести по сомнительной дорожке? Но я не крикнул: несмотря ни на что, я уважал этого человека — за его биографию, за искалеченные руки, за его силу и слабость.