– Да что Северцев! Гришка по сравнению с Пашкой (дальше шло имя очень известного актёра) ангел был. Сколько раз я Пашку отмазывал от ментов за то, что тот слишком девочек любит. Да не каких-нибудь, а особенных, обязательно светлые волосы да голубые глазки, и чтобы не моложе двенадцати! Понятно?! А этот засранец Боря (имя известного телеведущего) всю карьеру сделал через задницу. В прямом смысле этого слова! Да в ящике, на «голубом экране» на три четверти все такие. А может быть и на все сто процентом! Да я об этом мемуары напишу ещё! Про этот хренов шоу-бизнес! – воскликнул он, потрясая волосатым кулаком.

Розенштейна прорвало, словно канализационную трубу, он сыпал именами знаменитых артистов, художников, писателей, режиссёров, припоминая одну гнусную историю за другой. Все представители богемы по его словам были жлобами, алкашами, наркоманами, завистниками, развратниками, игроками, просаживающими целые состояния. Казалось, что я сам по уши в вонючем дерьме. И вдруг меня осенило – Розенштейн очень обижен на всю эту шатию-братию, как не старается встать на один уровень с ними, как не корячится, все равно его считают лакеем. Когда Розенштейн на минуту затих, наливаясь очередной рюмкой, я, будто себе под нос, невозмутимо проговорил:

– Мой предок, Пётр Андреевич Вяземский, очень сокрушался о потери записок Байрона. И написал об этом своему другу – Александру Сергеевичу. А тот ответил: «Потеряны? Да и черт с ними! И, слава Богу, что потеряны. Толпа жадно читает исповеди, потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок – не так, как вы – иначе».

Над столиком повисла мёртвая тишина, казалось, муха пролетит – будет слышен каждый взмах крылышек. Милана с ужасом воззрилась на меня, а Розенштейн насупился и мрачно спросил:

– Верстовский, а ты в каком театре играешь-то?

– В драматическом, в Саратове, – быстро отбарабанил я, вспомнив слова, о которых мне говорил второй режиссёр.

– В Саратове? – протянул он пренебрежительно, и зловеще добавил: – Странно, что тебя оттуда не попёрли. Актёр из тебя полное дерьмо.

– Ну ладно, чего уж там, – Верхоланцев засуетился, полез под стол, вытащил какую-то бутылку и сунул мне в руки. – Иди, Олег, выпей за наше здоровье. Давай. Будь здоров.

Я взглянул на этикетку, отметив, что это весьма неплохой коньяк – Hennessy в изящном сосуде, украшенном орнаментом из виноградной лозы. Подбрасывая бутылку на руке, я отправился к своему столику, где застал обрывок фразы Эльвиры:

– … замухрышку какого-то, сопляка. Пристроила к себе в картину, старая шлюха. Скоро хахалей будет в яслях искать.

Я понял, что она говорила обо мне и Милане, но спокойно присел за столик, лишь бросив пренебрежительный взгляд на сплетницу. Эльвира мгновенно захлопнула накрашенную пасть, углубившись в поедание заливной осетрины, с крабами, раками и каперсами.

– Эльвира, судя по вашей озлобленности и агрессивности, – произнёс я, как можно спокойней. – В вас чувствуется серьёзная неудовлетворённость собственной личной жизнью. Так что мой совет – или заведите ещё одного любовника или купите себе парочку фаллоимитаторов. Так сказать, для исправления вашего настроения.

Я рассчитывал, что Альберт Сверчков попытается врезать мне по физиономии, но он лишь трусливо втянув голову в плечи, быстро-быстро начал орудовать столовыми приборами, словно не слышал оскорбительных эпитетов, ярко характеризующих его спутницу. Эльвира растерянно поморгала, перевела глаза вначале на Альберта, потом на меня, и покраснела, как рак на её тарелке.

Я открыл бутылку коньяка, предложил остальным, Эльвира и Альберт отказались, а Витольд и его подруга очаровательная худенькая Женя с ярко-рыжими волосами и симпатичными веснушками с удовольствием согласились.

Перед десертом я решил проветриться, вышел на корму, где начал разглядывать ярко освещённый снизу прожекторами маяк, высокие отроги гор и ряд фонарей на проспекте, которые выглядели отсюда, как россыпь светлячков. В низине раскинулся маленький городок, все выглядело так мирно и дружелюбно, что я выбросил из головы разговор с Розенштейном и Эльвирой. Сам виноват, что завёлся, не стоило обращать внимания на дураков и завистников. Но тут, словно ветерок пробежал по ногам. На голову обрушился страшный удар, искры посыпались из глаз, кто-то схватил меня снизу за ноги, лишая опоры и перебросил через перила. Я рухнул вниз, и ледяная вода накрыла меня с головой.

Я открыл глаза – вокруг простиралась лишь кромешная тьма. Попытался нащупать выключатель рядом на столике, щёлкнул кнопкой, маленький ночник вспыхнул слабым, розовато-жёлтым светом. На подушке разметались иссиня-чёрные волосы Миланы, я наклонился, чтобы поцеловать её и проснулся, к своему громадному сожалению. В большое окно, занимавшее почти всю стену, заглядывали яркие южные звезды.

Издалека доносился весёлый шум, музыка. Я вспомнил, как упал в воду, камнем пошёл ко дну и там, в глубине, будто поднимающиеся со дна россыпь ярких огоньков, которые весело перемигивались, словно приглашали в гости, но, ощутив, что мне нечем дышать, изо всех сил рванул к поверхности. Вынырнув, обнаружил, что нахожусь довольно далеко от яхты. С трудом доплыв до неё, попытался взобраться на борт, но не нашёл ни трапа, ни сетки, ничего, за что мог бы зацепиться. Кричать было бессмысленно, хотя я пару раз попытался это сделать. Естественно, никто не услышал. Я огляделся, доплыть до пляжа не представлялось возможным, скалы, нависавшие над заливом, были слишком крутыми, чтобы взобраться на них. Я проплавал с полчаса, свело ноги от холода, потемнело в глазах, и в последнюю секунду перед тем, как окончательно утонуть, я услышал зычный голос Верхоланцева, усиленный мегафоном:

– Вот он! Держи его!

В глаза ударил яркий луч прожектора с верхней палубы, я услышал всплеск воды, и почти сразу рядом оказалась шлюпка, в которую меня втащили. Видимо, потом я потерял сознание и больше ничего не помнил.

Я вдруг услышал, как тихонько отворилась дверь. Проскользнула тёмная фигура, в руках у незваного гостя что-то белело. Он метнулся ко мне, с силой прижав мою голову к подушке, но я сумел вывернуться, перекатился через кровать. Вскочив на ноги, наткнулся на вовремя подвернувшийся стул, и обрушил его на голову противнику. Хрясь! Стул разлетелся на куски, но мужика это лишь разозлило. Он резво перемахнул через кровать и кинулся на меня, как бык на тореадора – в последнюю секунду я отпрянул в сторону. Амбал промахнулся и красиво вылетел через огромное окно, разбив вдребезги. Мелкие осколки с жалобным звоном усыпали всё вокруг.

Я понаблюдал, как подбежали охранники, подхватили его, надавали по мордасам и куда-то потащили. Включив свет, я осмотрел кавардак. Шевельнулась досадная мысль: а не предъявит ли хозяин яхты немаленький счёт мне за испорченные вещи. Но разбить окно я сам не мог, а разломанный стул, в случае чего, оплатить сумею.

Около стены заметил дощатый гардероб, где висело несколько летних костюмов, слишком большого размера, но это лучше, чем бегать голышом. Я вышел на палубу, веселье было в полном разгаре, слышались пьяные вопли, песни, грохотала музыка. Прошёлся по проходу и наткнулся на Верхоланцева, который едва держался на ногах. С двух сторон его поддерживали две полуголые длинноногие блондинки. Главреж размахивал початой бутылкой и что-то громко объяснял спутницам. Я проследовал дальше, свернул в коридорчик. Навстречу попалась девица с длинными, соломенными волосами и чёлкой, закрывавшей пол-лица. Увидев меня, она кинулась мне на шею с воплем:

– Красавчик, не хочешь заняться любовью?

Конечно, она сказала гораздо более откровенно. Но я отстранил её, заставив скукситься:

– Ты голубой? – разочарованно протянула она.

Я вдруг представил, что найду Милану в объятьях пары мужиков и стало противно. Но я взял себя в руки, прошёл в салон, заметив целующуюся парочку у окна. Вернее сказать, невзирая на свидетелей, они занимались любовью. Проследовал мимо, я поднялся на верхнюю палубу. По коридору дефилировали пьяные в дупель гости обоего пола.