– Гриша выполнял для Давида Григорьевича какую-то работу. Не могу сказать, что именно. Но это было очень неприятно для него. Возвращался по утрам злой и раздражённый. Один раз я услышала разговор Гриши и Давида Григорьевича. Гриша кричал, что больше не будет что-то делать. А Розенштейн ответил: «Гриша, повязан ты серьёзно. Пойдёшь к ментам – сильно пожалеешь». Мой совет, Олежек, держись подальше от Розенштейна. Утомила я тебя. Отдыхай, – добавила она, поцеловав меня в лоб.

Я прилёг на кушетку, задумался над словами мамы Гали. Какую хорошо оплачиваемую работу Северцев мог выполнять для Розенштейна? Наркотики, проституция? Я почему-то вспомнил разговор Верхоланцева с продюсером, когда Розенштейн говорил о том, что я должен участвовать в чем-то. И именно поэтому согласился платить мне ставку в пятьсот баксов.

– Ну что, как наш герой себя чувствует? – услышал я зычный голос Лифшица и приоткрыл глаза. – Отдохнул? Давай собирайся, надо одну сцену снять.

Второй режиссёр стоял в дверях и рассматривал меня. Я сел на кушетку и пронзил его таким гневным взглядом, что мог бы сжечь дотла.

– Что глядишь? Ты профессионал или нет? Некогда раны ковырять. Одевайся, и поедем.

– Как Милана? – спросил я.

– Все в порядке, – ответил спокойно Лифшиц. – Пара царапин. Ничего страшного. Одевайся, машина ждёт, – добавил он и выскочил из трейлера.

Я выругался про себя, но зашёл в свой трейлер, оделся. И когда вышел наружу, сразу заметил Верхоланцева, который спокойно беседовал с Мельгуновым. Сволочи! Как будто ничего не произошло!

Лифшиц оказался рядом и повёл к синему фургончику.

Весь путь до места съёмок я пытался представить, как всё это выглядит снаружи? Постарался отодвинуть занавеску и выглянуть в щель. Но лишь заметил, как машина въехала в узкий забетонированный туннель с тусклым освещением, быстро пронеслась. Остановилась и начала опускаться.

Когда мы вылезли, Лифшиц провёл меня по коридору, на ходу рассказывая о предстоящей съёмке. Но слова не достигали моих ушей – я никак не мог отогнать видение тёмной махины, которая пронеслась над Миланой, чуть не убив её.

– Ты слышишь меня? – Лифшиц дёрнул меня за рукав. – Значит так, говоришь: «Белла, это лучший джазмен Америки, а может быть и Вселенной».

Я остановился, как вкопанный, одарив безумным взглядом второго режиссёра.

– Милана будет сейчас сниматься?! Её не отвезли в больницу?

– Нет, конечно. Жаль, она пока не может с декольте сниматься, царапин и синяков много.

– Царапин? – я схватил его за грудки. – Она чуть не погибла! Ублюдки, как вы можете заставлять её работать сейчас?!

Оторвав мои руки от своего воротника, Лифшиц пробурчал:

– Никто её не заставляет. Она сама знает, что делать. Олег, веди себя прилично. Если трахаешь жену главрежа, хотя бы делай вид, что скрываешь свои чувства. От широкой общественности.

Конечно, он употребил нецензурное слово, я давно привык, что работники искусства не церемонятся. Я резко развернулся, и со всей силы вмазал ему в нижнюю челюсть. Он отлетел в сторону, смешно взмахнув длинными ногами. Наклонившись над ним, я отчеканил:

– Никогда так не говори. Понял? Или убью тебя, сволочь!

Лифшиц растерянно пощупал челюсть, и, повертев пальцем у виска, пробормотал:

– Сумасшедший.

Я подал ему руку, помог подняться. Мы в полной тишине дошли до студии, Лифшиц бросал на меня исподтишка осторожные взгляды, словно боялся, что я опять его ударю. Но моя ярость испарилась, душу заполнила бессильная тоска. Около двери Лифшиц остановился и деловито проговорил, будто между нами ничего не произошло:

– Переодевайся и гримируйся. Будем снимать сразу. Там все просто.

Я вернулся к двери студии, одетый в чёрный фрак с белой плиссированной рубашкой и белой бабочкой. Съёмочная площадка представляла собой роскошную гостиную, заставленную старинной мебелью – стульями, креслами. К стене примыкал огромный камин, декорированный природным камнем, с высокого потолка свисала большая хрустальная люстра. На «дворцовом» паркете возвышался концертный рояль. Суетились техники, бродил Кирилл, раздавая указания. Я поискал глазами Милану. И вдруг ощутил, что кто-то сжал мне локоть.

– Ну что, Верстовский, какой орден хочешь получить? – услышал я голос Верхоланцева.

Я резко обернулся, вглядевшись в его лицо, пытаясь определить, набрался он уже или нет.

– Чего смотришь? Говори, какой тебе орден выбить, – продолжил он весело. – Не стесняйся. Для меня это просто. Я ногою дверь открываю в любой кабинет. Даже президентский, – делая вид, что сообщает мне государственную тайну, шепнул он мне громко на ухо. – Ты молодец. Спас мою жену. Увы, вот жену подарить не могу. Она мне сама пока нравится. Ладно, сейчас снимать будем. Дорогая! – театрально воскликнул он, увидев Милану, и протянул ей руки.

Милана выглядела немного бледной, с шеи до ног, как змеиная кожа её обтягивало платье из серебристой парчи, шрам на виске прикрывали жёстко завитые иссиня-чёрные локоны. Она подошла к нам.

– Олег, все в порядке?

Я кивнул, напряжённо оглядывая её. Верхоланцев, смерил нас обоих взглядом и громогласно спросил:

– Все готово? Отлично.

В студию важно прошествовал Мельгунов, сильно утянутый в белый фрак. Уселся на банкетку перед роялем, поёрзал, устраиваясь удобней.

Верхоланцев скомандовал:

– Милана, Олег, встали здесь.

Я взял Милану под руку, сзади нас сгрудилась массовка – женщины в вечерних нарядах, мужчины во фраках. Все выглядело очень натурально.

– Начали! – воскликнул Верхоланцев.

Мельгунов сделал вид, что закончил исполнять пьесу, снял руки с клавиатуры рояля. Всё громко зааплодировали. Когда он приблизился к нам, я торжественно изрёк, стараясь, чтобы голос не звучал насмешливо:

– Белла, прошу любить и жаловать. Винченто Бертинелли. Лучший джазмен Америки, а может быть и Вселенной.

Мельгунов осклабился, манерно поклонился, и горделиво выпрямился. И вдруг замер, круглые глаза расширились так, что стали похожи на блюдца.

– Не смотри на меня так! Не трогай меня! – он гортанно взвизгнул, глядя куда-то через моё плечо.

И как заяц побежал зигзагами по гостиной, поскользнулся, растянувшись на полу, резво вскочил. Распахнув дверь, пулей выбежал в коридор, словно за ним гнались черти.

Я непонимающе взглянул на Милану, потом на Верхоланцева. Главреж матерно выругался, устало шлёпнулся в антикварное кресло, заставив жалобно скрипнуть дерево весьма почтенного возраста. Мрачно вытащил массивный, потускневший от времени, золотой портсигар с выгравированным на крышке двуглавым орлом с царскими регалиями.

Охранники Мельгунова, чуть не столкнувшись лбами в проёме двери, бросились вслед за подопечным.

– Белая горячка? – весело поинтересовался я.

Милана брезгливо пожала плечами. Но меня одолело любопытство, я вышел в коридор и прислушался. Направился туда, откуда слышались крики, и оказался в фойе театра, но не того, где мы снимали сцену с Мельгуновым, а совершенно другого, полуразрушенного, залитого водой, заросшего тиной, со стенами, покрытыми известковыми отложениями.

Я поднялся по раздолбленным ступенькам – крики усилились. Вышел на балкон с рядами сломанных, вывороченных кресел. Мельгунов стоял на четвереньках в проходе и умолял: «Я все сделаю! Пожалуйста, не трогай меня! Пожалуйста! Клянусь, все сделаю!», протягивая вперёд руки. Перед ним возвышалась странная фигура в чёрном плаще, тянула Мельгунова, будто маленькую собачонку цепью, к которой были прикованы металлически браслеты на его запястьях. Я сделал шаг, призрак резко обернулся – вместо лица в капюшоне белел череп, с ярко сверкающими огнём, пустыми глазницами. Неистовый шквал ветра ударил в грудь, словно включили на полную мощность ветродуй, и подбросил вверх. Как в страшном сне я увидел где-то далеко внизу, перед сценой, два неподвижно лежащих тела – охранников Мельгунова.

– Что вас привело ко мне, господин Верстовский? Я вижу, вы чем-то обеспокоены.