— Пли!
Два сильных толчка. Это из аппарата вышли торпеды, и тут же по курсу, как голубые стрелы, следы торпед пересекли поверхность воды.
Дело сделано, теперь — назад. Скорей назад. Нельзя терять ни секунды.
— Право на борт, средний ход. Погружаться на глубину! — летят одна за другой команды.
Точно срабатывают механизмы под энергичными руками исполнителей. Надо как можно скорее уйти на глубину, лечь на обратный курс.
«Скорей, скорей!» — в голове одна мысль. Смычков не отрывает глаз от контрольных приборов. Он чувствует ногами поведение корабля. Время от времени правой рукой делает своеобразные знаки — «команды». Их может понимать только Тюренков, он внимательно следит за каждым движением своего командира, одной рукой ловко управляет реостатами помп, другой безошибочно открывает или закрывает нужный клапан на магистралях. В эти напряженные минуты он напоминает виртуозно играющего пианиста. В сложном лабиринте трюмной водяной системы уверенно и быстро направляет потоки воды по нужным каналам. Растеряйся он и открой тут же рядом расположенный, такой же по виду клапан — и все будет испорчено.
— Лодка погружается! — тяжело дыша от недостатка воздуха, докладывает боцман Хвалов, управляющий рулями глубины.
— Загнали наконец, — облегченно вздохнув, говорит Смычков, чувствуя, как лодка послушно идет на глубину.
В центральном посту снова стало тихо. Но вот до нашего слуха донеслись два глухих взрыва. И почти сразу же словно кто-то охотничьей картечью обсыпал корпус лодки. Это нас настигла взрывная волна.
— Наши торпеды, — услышал я голос мичмана Иванова из первого отсека.
И хотя все понимали отлично, что борьба еще не кончилась и еще неизвестно, как все обернется, но это была победа. В отсеках раздались ликующие голоса, люди были возбуждены.
Лодка легла на обратный курс, я приказал увеличить ход до среднего. Конечно, было бы лучше увеличить его до полного, но на это я не мог решиться: неизвестно, что ждет нас впереди, нужно экономить электроэнергию.
Шло время, а преследования не было. Возбуждение немного спало. Уже слышались разговоры о том, что мы, видимо, отделаемся очень легко, что наш удар был настолько внезапным для противника, что он до сих пор не может прийти в себя и собраться с силами Для контрудара. Матросы шутили по поводу того, что слишком переоценили ожидаемую опасность. Черт-де оказался не таким уж страшным, каким мы сами размалевали его в своем воображении. Те, что раньше держались нарочито бодро, теперь кичились этим, другие, которые не сумели тогда скрыть своей робости, сейчас скромно отмалчивались. Но настроение у всех заметно поднялось. Стало даже шумно, но я умышленно не препятствовал этому. Подымающееся настроение придавало людям новые силы, которые могли понадобиться, кто знает, быть может, в самое ближайшее время.
Лично я не разделял общего веселья. Мне было хорошо известно, что противник в Петсамо достаточно опытный. Ему уже приходилось иметь дело с советскими подводными лодками, и я считал, что молчание это неспроста. В гавани, безусловно, были какие-то средства для преследования нашей лодки, в перископ я не обнаружил их, да и некогда было заниматься их поисками. Но они могут появиться. И где, интересно, мы будем в это время? Вот какие вопросы волновали меня в эти минуты.
Я не высказывал вслух своих сомнений, чтобы не нарушать короткую передышку и не приковывать внимания к опасности. Люди не знали обстановки над водой и все больше верили в счастливый исход дела, а это уже отдых, пусть короткий, но отдых, который сейчас был очень нужен.
Я спустился в центральный пост и подошел к Щекину. Нагнувшись над своим столом, он аккуратно наносил на карту наше местонахождение. Делал это он почти каждые десять минут.
— Где мы сейчас находимся? — спросил я у него.
— Как раз на середине фиорда, — ответил Щекин.
Мы подходили к самой узкой части фиорда. Пройти бы ее, успеть бы!
А в отсеках становилось все оживленнее. Совсем забыли об опасности. Смычков, сидя в центральном посту рядом с боцманом, мечтал:
— Поросенка бы сейчас с гречневой кашей… Как ты думаешь, Леша? — громко смеясь, обратился он к Щекину.
Щекин облокотился на штурманский стол, стоит в невозмутимо спокойной позе и, кажется, не слышит его. И только после паузы говорит:
— На это я тебе потом отвечу…
Мичман Иванов, не теряя времени, уже вовсю орудует на камбузе. Он открыл кастрюли на пробу, и из отсека потянул запах свежих щей. А все изрядно проголодались. Уже начинал ощущаться и недостаток кислорода, однако ощущение голода пока было сильнее. Но это ненадолго. Кислородный голод пересиливал. Дышать становилось все труднее. Отдано приказание избегать лишних движений. Всякая физическая работа, даже небольшая, увеличивает расход кислорода. Запустить кислородную систему мы не решались, чтобы шумом механизмов регенерации воздуха не обнаружить себя.
Любое движение вызывает одышку. Боцман Хвалов, широко расставив ноги, тяжело дыша, с большим трудом раскручивает штурвальные колеса ручного привода горизонтальных рулей. Дело идет медленно. В нормальных условиях при ежедневной проверке механизмов Хвалов крутит те же штурвальные колеса со скоростью не менее ста оборотов в минуту, не чувствуя усталости. Сейчас его свитер промок от пота, влажные волосы слиплись на лбу. Он не может освободить руки, чтобы обтереть лицо, и поминутно, вытянув нижнюю губу, сдувает с кончика носа крупные капли пота.
— Тяжело, Хвалов? — спрашиваю я.
— Немножко устал, — отзывается он. — Ничего, товарищ командир, только бы выйти отсюда скорее…
Эта мысль сейчас занимает не одного Хвалова. Каждый думает о том же, то и дело кто-нибудь украдкой поглядывает на судовые часы.
— Осталось две минуты до подъема перископа, — доложил штурман.
Наконец-то! Сейчас всплывем и осмотримся. Если наверху все спокойно, то, пожалуй, действительно можно будет надеяться на благополучный исход дела.
Разговоры прекратились. Стало совсем тихо. Слышна только мерная вибрация надстройки, обтекаемой встречным потоком воды.
Я поднялся в рубку, готовясь к наблюдению. Уже можно давать команду на всплытие. Но вдруг почувствовал, что лодка потеряла равновесие. Приборы показали дифферент на корму.
— Боцман, вы что спите? Я не давал вам приказания всплывать. Отводите дифферент, черт вас побери!
Лодка вот-вот проскочит перископную глубину и покажется над водой. Стрелка глубиномера продолжала отклоняться влево.
— Что вы делаете?! — закричал я в центральный пост. Но тут до меня донесся голос Смычкова, который торопливо отдавал какие-то приказания.
Что-то случилось…
— Лодка не слушается рулей, — через несколько секунд с тревогой доложил Хвалов.
«Началось». Я еще не знал, что именно случилось, и растерялся. Но это продолжалось одну секунду. Острое сознание ответственности за корабль и людей заставило быстро овладеть собой.
— Полный назад! — скомандовал я, все еще не понимая причины столь странного поведения лодки. Но решение оказалось самым правильным. Отойдя назад, лодка выровнялась и снова стала управляемой. Снова даем ход вперед. Через несколько метров лодка опять упирается во что-то и теряет управление. Теперь все ясно — перед нами противолодочная сеть. Такого оборота мы не ожидали. Это было худшее из того, что могло случиться.
Выравнивая лодку, мы вынуждены были выпустить из цистерны воздух и этим обнаружили себя. Сверху донеслись разрывы артиллерийских снарядов береговых батарей. Сзади послышался шум винтов приближающихся противолодочных кораблей. Шум становился все яснее.
— Что же делать?
Фашистские подводные лодки, попав в подобное положение, обычно всплывали с белым флагом… Неужели нам тоже придется всплывать?! Ну, нет! Мы будем бороться до конца.
Еще несколько попыток прорваться через сеть ничего не дали. Больше того: лодка запуталась горизонтальными рулями в сети. Это еще больше усложнило и без того трудное наше положение. Где-то рядом слышны разрывы глубинных бомб. Некоторые совсем близко. Шум винтов противолодочных кораблей уже прямо над нами. Ждем бомб… Но их нет. Создается впечатление, что немцы не собираются нас бомбить. Видимо, ждут, что, опасаясь повреждения корпуса, мы всплывем сами. Даем самый полный назад, раскачиваем корабль, меняя плавучесть кормы подводной лодки, но вырваться из сети не удается. Застряли в ней, как рыба.
