— Работал. В конце шестидесятых Брежнев выдавил из КГБ Семичастного, который вместе с Шелепиным сыграл важную роль в свержении Хрущева, и аппарат, конечно, следовало тоже подчистить. Вот я туда И попал. Но как человека нового меня сперва посадили на дело бумажное — вроде как пустое. Начали работать с архивами. Не знаю, правда ли, но ходили слухи, будто Хрущев в свое время архивы здорово прочесал, чтобы не осталось и следа, что он в репрессиях замешан. Дескать, увозили документы мешками, а привозили обратно тощими портфельчиками, да еще частью новыми. Правда, меня к таким архивам не подпускали, потому, как, повторяю, проверяли тогда. Ну, а те бумаги, они вроде как совсем уж старые и все решения по ним приняты. Касались они простенькой такой организации «Единое трудовое братство», слышал?

— Слышал, — признался Корсаков. — Об этом деле мне рассказывал Зенин.

Гуцул удивленно глянул на Корсакова.

— Не верите? — усмехнулся Игорь. — Понимаю, но с Зиновием Зениным, точнее, с Александром Сергеевичем Зелениным, я был лично знаком, и…

— А я все голову ломаю, где я тебя видел? — выдохнул Гуцул. — Ты же на похоронах Зямы командовал.

— Вы там тоже были?

— Ну а как же?!

— Меня же с ним познакомили потом. Он и после лагеря жил с чувством вины, причем профессиональной, чекистской.

— Да, я знаю, он мне рассказывал.

— Ну, понятно, понятно, — согласился Гуцул. — Значит, это мы пока пропустим, перейдем к другому. Между прочим, после разговоров с Зениным я стал на это дело смотреть иначе. Как бы сказать — через человека. Зяма ведь очень страдал даже через много лет, так ему тогда досталось, и досталось, считай — ни за что! В общем, взялся я за это всерьез, тем более что после проверки стали меня продвигать, и возможностей появилось уже больше. Вот ты ведь тоже считаешь, что занимались этим Блюмкин и Бокий?

— Ну, да. Как руководители — эти двое. Потом — после расстрела Блюмкина — Бокий, — четко доложил Корсаков. — Так?

— Так, да не так, — поправил Гуцул. — Они, ты прав, были наверху. Что касается практической деятельности, так сказать, реальности, то там — совсем по-другому.

— Это как?

— А вот как. Каждый из этих двоих свою работу не афишировал и старался свои контакты не демонстрировать. Встречался только с небольшим числом работников, так сказать, с руководством научной группы.

— Да, я знаю о Росохватском, например.

— Вот, через него-то мы с Володей и познакомились. Но Росохватский был не один, как ты понимаешь. Изучая все хитросплетения, понял я важную специфику научного исследования. Сейчас расскажу, — Гуцул разлил чай по стаканам. — У нас, у обычных людей, представления о научной работе какие?

— Какие? — повторил Игорь.

— Ну, там, институт, лаборатория, чистота, ученые в халатах, лаборантки длинноногие и все такое прочее, так?

— Ну, в принципе… — согласился Корсаков, не понимая, куда клонит собеседник.

— Вот-вот, и я так же думал поначалу. А когда стал с людьми встречаться, нарисовалась совсем другая картина. Стал я задавать окольные вопросы, и выяснилось, что какую-то часть работы делали люди совсем неизвестные. То есть руководитель формулирует проблему, дробит ее на части и задания по всем этим частям отдает сотрудникам. Например, директор какого-то института работает над некоей проблемой. Директор — он же научный лидер, авторитет. Стало быть, весь институт решает проблему так, как этот самый «гений» ее понимает, ясно?

— Ясно.

— И результаты передают ему же.

— Ну, там же бывают разные… семинары, конференции, симпозиумы!

— Умница, — похвалил Гуцул. — Это ты мыслишь точно так же, как я поначалу. А там — специфика. Во-первых, у этих самых, назовем их лидерами, имелись друзья-приятели, которые с Советской властью не в ладах. То ли они ее не любили, то ли она их — неважно. Важно, что им надо было помогать, и наши ученые это делали. Кто и по каким причинам — это потом. Сейчас важно понять вот что: когда все вертелось в работе, многие документы, в том числе и эти тибетские, оседали часто «на руках». А руки эти могли листать их не только в официальной лаборатории.

— И потом кто-то начал их собирать! — приподнялся Корсаков.

— Ну, ты смотри не улети, — улыбнулся Гуцул. — Но мысль правильная.

— То есть, — не обращая внимания на иронию, продолжил Игорь, — когда, например, Бокий изымал документы после расстрела Блюмкина, он нашел не все…

— А он и не знал, что такое «всё», — уточнил Гуцул. — Часть, и, видимо, значительная, просто не регистрировалась, но и из занесенного в разные журналы учета нашли тоже далеко не все.

— Кстати, специалисты мне подсказали, что, возможно, какая-то часть «тибетских» документов могла быть простой фальшивкой, — вспомнил Корсаков.

— Так и было, мы это потом выяснили, — кивнул Гуцул. — Правда, проверять не стали: факт установлен, а копать дальше смысла не имелось.

Он поднялся и двинулся к двери:

— Ты посиди, а я до ветру схожу. Пора, как говорится.

— Да и во мне чаю полно, — признался Корсаков. — Схожу и я за компанию.

Когда Корсаков вернулся, Гуцул уже растапливал печь, а чайник, накрытый полотенцем, настаивался до нужной крепости, и по кухне витал чудесный аромат.

— Значит, дело вы и закрыли? — напомнил Корсаков.

— Закрыли? Это ты с чего взял?

— Вы же сказали, что копать дальше не было смысла.

— Ах, ты об этом. Не было смысла выяснять, какие документы являлись фальшивками, и только. Остальное, если бы и хотели, не закрыли бы.

— Что так?

— Кто-то стал искать эти документы, так сказать, с другой стороны. Ты слышал о «лагерном эксперименте»?

— Льгов рассказывал.

— В этом эксперименте с Росохватским работал молодой, но очень перспективный помощник по фамилии Маслов, — Гуцул поднялся из-за стола, подошел к печи. — Греется. Нет тепла лучше, чем от печи, поверь, Егор. Старикам от нее самое важное тепло идет.

Гуцул прижался к печи спиной и продолжил:

— Так вот, доверял Бокий этому Маслову очень многое, и тот, судя по всему, начальника своего не подводил. А когда того арестовывали, Маслов совершенно случайно оказался в отпуске. Его, конечно, тоже искали, но не нашли и поиски свернули.

— Почему?

— Любил он, видишь ли, сплавляться по горным рекам на байдарках. А дело это опасное. Сейчас-то они все в касках да в спасательных жилетах, а тогда ведь все было, так сказать, в натуральном виде. Знали, что Маслов обожает, как сказали бы сейчас, экстрим и часто отправляется в такие путешествия один, ну и решили, что он где-то погиб во время такого сплава. Тем более, никто точно не знал, куда он уехал в тот раз.

— Так он потом объявился?

— Да как тебе сказать? — Гуцул помолчал. — Сам он, конечно, не появлялся, но ты учти, что пропал-то он в конце тридцатых, а я делом этим всерьез занялся в семидесятые. Это же через сорок лет, считай.

— Тогда почему решили, что он не погиб?

— Не «решил», а предполагаю, — уточнил Гуцул. — И предполагаю потому, что в конце сороковых стали исчезать те, кто был связан с этим самым «лагерным экспериментом» — бывшие зеки, охранники, ушедшие в отставку, гражданский персонал — но те, кто к этому времени уехал от лагеря далеко. Мы только в начале восьмидесятых сообразили, что все эти исчезновения могут быть связаны.

— Исчезали только люди?

— Да. Видимо, поиски шли по разным направлениям. Те, кто тогда находился в лагере, мог сообщить очень многое. Причем информацию очень точную, например, кто-то случайно кого-то встретил несколько лет назад и записал адрес на всякий случай. Ну, что вы! — воскликнул Гуцул, удивляясь несообразительности Корсакова.

— Значит, искали и документы, и людей? — не обратил на это внимания Игорь.

— А «нашли» только людей, — упрямо повторил Гу-цул.

— Ну, а если кто-то нашел документы, которые искали вы?

Гуцул снова подошел к печи, прислонился к ней и замер, улыбнувшись:

— Руки у них коротки.