— Нет, нет. Ах уж эта молодость! Вечно куда-то спешит, не дослушает нас, стариков, — заохал «старик», на вид которому было всего около шестидесяти.

Значит, подумал Корсаков, по мнению профессора, ляпнул он что-то такое, о чем говорить не следовало. Но Афонин и не думал запираться.

— Дело, видите ли, в том, что смотрели все эти бумаги три человека. Двое — специалисты по культуре Востока, точнее, по Тибету, насколько это возможно. Они давали заключение раньше меня. Что касается рукописей, то я с ними спорить не могу. Не моя, так сказать, стихия. А вот по бумагам, которые прилагались к свиткам, они тоже дали заключение, но заключение поверхностное.

— Вы в этом уверены? — ухватился Корсаков.

— Видите ли, есть в данных «бумагах НКВД» — неточности, вызывающие серьезные сомнения. Я об этом сразу заявил, но все вместе они меня переспорили. Вернее, я и не стал возражать. В конце концов, там ведь — комплекс довольно разнородных материалов, а я не специалист по тем, которые составляли, так сказать, сердцевину. К тому же меня всего-навсего попросили высказать мнение, выслушали его, оплатили услугу. Ну, а то, что с моим суждением не согласились… Ну, что же. Вольному воля. Правильно?

— Да, профессор, но вы уверены, что все оценили правильно?

— Там и оценивать-то, по существу, было нечего. Ну, разрозненные листки. Такое впечатление, что кто-то брал, например, доклад или отчет и удалял один-два листка — первый или последний. Или — оба. Первый, чтобы не было видно — кому написано, последний, чтобы не видно было — кто и когда писал. Все, что в середине, может относиться к чему угодно. Понимаете?

— Нет, — решительно и напористо признался Корсаков.

— Ага, — смущенно крякнул профессор. — Ну, представьте себе, что вы пишете письмо, в котором, среди прочего, рассказываете о просмотренном кинофильме. Вы пересказываете сюжет, даете свои оценки игре актеров и так далее, понимаете?

— Да, — кивнул Корсаков.

— Вы пересказываете, не создавая ничего. В этом суть! И если теперь убрать страницы, из которых ясно, что это пересказ чьей-то истории, то посторонний читатель решит: все написанное — ваш собственный рассказ. Теперь понятно?

— Вы думаете, бумаги и есть такой же «пересказ»?

— Неверная формулировка. Я не уверен, что они не являются пересказом. Понимаете различие? Ведь документы эти, если действительно настоящие, относятся к деятельности чекистов. То есть по своему жанру являются скорее всего донесениями, рапортами и отчетами, понимаете?

Корсаков согласно кивнул. Он все больше склонялся к мнению Афонина. Сутормин в самом деле мог просто «заколачивать бабки на раритетах».

Профессор тем временем продолжал:

— И тогда вполне естественно найти в них именно пересказы, основанные на фактах и мнениях, полученных от других людей. У меня нет оснований полагать, что на этих листках зафиксированы знания того времени, к которому их относят, а не более поздние известия.

— Ну, а если более поздние? Что это меняет?

— Голубчик, да вы что! Это меняет все! Представьте, что сегодня вы находите письмо, в котором кто-то называет, например, победителя в финальном матче чемпионата мира по футболу. И это не осьминог Пауль, вечная ему память, а какой-нибудь спортивный журналист. И он подробно описывает, кто, когда и как будет забивать голы в матче, который, якобы, состоится через несколько дней или часов, представляете?! Сейчас результат известен всем, но на письме стоит дата — за несколько дней до финала. Как вы оцените такое «предсказание»? Вот то-то! — торжествующе заключил Афонин. — Понимаете схему, как могли быть составлены эти отчета? Некий факт описан так, будто ему только предстоит свершиться. И тогда из документа видно, что описан не свершившийся факт, а пророчество!

— И вы думаете, что эти документы?..

Афонин промолчал, и Корсаков подумал, что, наверное, трое оппонентов серьезно его «задавили», чтобы устранить разногласия.

— Ну, а какое же вы все-таки дали заключение? — поинтересовался Корсаков.

— Во-первых, если вы видели заключение, то там я специально написал, что представленные документы «позволяют» предполагать. «Позволяют», понимаете? Во-вторых, я уже сказал: мне платят — я делаю свою работу. Ну и потом, вы ведь сейчас узнали об этом от меня, не прибегая к особым методам допроса, верно? Если покупатель относится к подобным вещам серьезно, то он узнает все. Ну, а если раритет ему нужен только для того, чтобы повесить на стенке, извините, в сортире, то какая мне разница? Согласны?

Пожалуй, разубедить профессора Афонина не удалось бы никому, и Корсаков, кивнув головой, начал прощаться.

Поднимаясь, Игорь полюбопытствовал:

— А что кроется за вашим «повесить в сортире»?

— Мода, знаете ли, пошла у нас в России на такие вещи…

— И что, кто-то делает бизнес на этих свитках?

— А кто будет разбирать, подлинные они или нет? Вы с «новыми русскими» часто сталкивались? Для них ведь престижность каждой такой «фиговины» определяется ровно ее ценой.

— Ну, так значит, кто-то их и изготавливает?

— Ну, конечно! Все, что пользуется спросом на рынке, изготавливается не только законно и официально.

— Да, кстати, — Корсаков снова сел поудобнее. — А что за организация, следы которой вы увидели в этих бумагах?

— Организация? Да довольно серьезная. Вы когда-нибудь слышали о «Едином трудовом братстве»?

— Да, приходилось.

— От Сутормина? Ну, ему-то я поведал.

Корсаков хотел признаться в обратном, но вместо этого задал вопрос:

— А «Братство»-то тут с какой стороны?

— «Братство», пожалуй, занималось этим активнее других. Возможности его были неограниченными. Создателем «Братства» считают Глеба Бокия — фигуру интереснейшую. Потом, когда «наверху» мог оставаться только один человек — великий «товарищ Сталин» — Глеба стали забывать и вымарывать. Тогда убирали ненужных людей отовсюду. Чтобы не мешали, не пятнали, так сказать, светлый образ. А Глеб Бокий был как раз романтик революции, творец всемирного счастья. Помните, у Горького: «Что сделаю я для людей?» — сильнее грома крикнул Данко, а потом разорвал себе грудь и сердцем осветил путь к счастью! Вот и Бокий таков. Уж не знаю, почему, а только отошел он от того пути, которым пошли большевики. Может быть, останься жив Ленин, этого и не случилось бы, но… В общем, Бокий отыскал единомышленников в самых разных кругах, благо положение этому способствовало. Глеб Бокий стоял во главе Специального отдела ВЧК-ОГПУ. Чем конкретно занимался отдел, так и не удалось выяснить, но, видимо, полномочия у Глеба были чрезвычайные! Много лет спустя, когда Сталин направил в НКВД Ежова с приказом «навести там порядок», тот хотел уволить своего заместителя Бокия. Бокий сопротивлялся. Ежов побежал к Сталину: «Прошу оказать помощь!» Товарищ Сталин в гневе напомнил, что Бокий — всего-навсего заместитель наркома, и никто более. Прибегает Ежов к Бокию и радостно кричит: у меня приказ товарища Сталина. На что Бокий ему спокойно заявляет: а меня на это место направил сам товарищ Ленин. Лично. Вот, пусть он и отзывает. Представляете, какая самоуверенность? Можно, конечно, говорить о психической ненормальности, но ведь почти двадцать лет Бокий выполнял какое-то задание, которое он считал особо важным!

— Задание Ленина? — нашел возможность вклиниться в монолог Корсаков.

— Этого никто не знает. Ленину, между прочим, тоже жилось нелегко: его обвиняли во многих грехах. И справедливо, и неправедно. Работая всегда на виду, под контролем, он, видимо, многое вынужден был делать негласно, через доверенных людей. Возможно, и Глеб Бокий удостоился такого особого доверия.

— Ну а при чем тут «Братство»?

Корсакову становилось все интереснее. Теперь даже известная история с исчезновением семьи императора Николая приобретала новые краски и оттенки.

— «Братство»? — удивленно переспросил Афонин. — «Братство» создавалось для поиска новых путей к счастью. Время такое было — пора обновления. Не только коммунистического. Весь мир менялся. Слишком много нового, другие мерки самой жизни и смерти, другие ценности появлялись! Большевизм ведь, вообще-то, всего-навсего — частный случай проявления изменений в мире с конца девятнадцатого века, понимаете? Люди, делая все новые открытия, наивно полагают, что они полностью управляют природой. Полностью! Есть такой исторический факт: отец братьев Райт — тех самых, которые совершили первый в мире авиационный полет — священник, и незадолго до полета он в своей проповеди заявил, что желание оторваться от земли и уподобиться Богу, — греховно, и будет наказано. А его сыновья, бац и оторвались! Вы подумайте, какое столкновение идей, какая трагедия духа только в одной семье! И ведь это — у простых людей, можно сказать, обывателей! А тут — революционеры, которые долгие годы к подвигу готовились. Конечно же, им хотелось всех сразу сделать счастливыми.