Селиван вяло разорвал конверт, вынул из него листок, написанный рукою матери, стал читать. По мере того как он углублялся в письмо, лицо его хмурилось, а потом побледнело. Он сунул листок в карман и зашагал прямиком, как слепой, высоко и неподвижно держа голову, не глядя себе под ноги.

— Селиван, куда ты? — крикнул Рябов, раньше других почуявший недоброе.

Громоздкин не отозвался и не оглянулся.

— Селиван! — позвал Петр еще громче, устремляясь вслед за другом. Догнал его у входа в казарму, схватил за рукав гимнастерки. — Что случилось, Селиван?

— Ничего… Пусти меня!

— Не пущу! Что случилось?

— Ничего…

— Что же я, по-твоему, не вижу? Почему ты скрываешь? Кто я тебе, друг или нет?.. Селиван! Ну что случилось?

Но Громоздкин с силой вырвался из рук Рябова и скрылся в казарме.

В конце июня полк Лелюха был погружен на транспортные суда и во второй половине следующего месяца прибыл к месту учений — в глубь обширнейшей лесостепи, где на протяжении сотен километров нельзя было увидеть ни единого населенного пункта. А еще через неделю начались учения.

Вместе с полком в район учений прибыл командир дивизии генерал-майор Чеботарев. Для его офицеров связи было отобрано несколько автоматчиков из числа расторопных, наиболее дисциплинированных солдат. В третьей роте такая честь выпала на долю Рябова, который очутился таким образом в «генеральской свите» и бесконечно гордился этим, хотя в душе и побаивался столь высокого, необычного своего положения. С друзьями его разлучили еще накануне отъезда, и теперь Петр с тревогой думал о Селиване, вспоминая его мрачное лицо, когда тот влезал в бронетранспортер, чтобы двинуться на погрузку. Рядом с генералом и работниками его штаба — офицерами связи, адъютантом и начальником оперативного отдела — Рябов вначале робел, но мало-помалу освоился и теперь даже старался подражать генеральскому ординарцу, державшемуся, подобно ординарцам всех времен и народов, совершенно независимо и, скажем прямо, нагловато. «Как положение портит человека?» — думал о нем со скрытой завистью Рябов, забывая о том, что «положение» ординарца едва ли выше его собственного, и о том еще, что чаще всего не положение портит человека, а как раз наоборот…

Комдив Чеботарев, сравнительно недавно с отличием окончивший Высшую военную академию имени К. Е. Ворошилова, был включен в главную оперативную группу, в которую входили самые высокие должностные лица Советской Армии. В первый день, увидев такое большое число маршалов и генералов, Петр растерялся, но вскоре обнаружил, что все они настолько заняты своими важными делами, что попросту не замечают маленького солдатика, следившего за ними испуганно-счастливыми глазами. Следовательно, у Петра здесь было гораздо меньше шансов получить выговор или даже наряд вне очереди за какое-нибудь упущение по службе, чем в своей роте, где вечно за тобой наблюдает отделенный и бодрствует зоркое око грозного Добудьки. Рябов настолько пообвык, что уже довольно бесцеремонно начал разглядывать маршалов, не решаясь лишь вступить с ними в пространную беседу. Некоторых маршалов он узнал сразу: их портреты висели в полковом клубе. Рябов только было подумал, что по служебному положению старше этих людей, наверное, тут никого уже и нет, как вдруг недалеко от него кто-то громко и, как показалось Петру, даже немного испуганно крикнул:

— Товарищи маршалы и генералы!..

Из неслышно подкатившей машины вышел пожилой коренастый человек в маршальской форме. Все — и маршалы, и генералы, и полковники — мгновенно стали в положение «смирно».

Петр сразу узнал его — это был министр обороны. С этой минуты Петр не спускал с него глаз. Петра поразило, что маршал разговаривал не с теми, кто имел равное с ним звание, а всего лишь с полковником, на погонах которого были непонятные эмблемы.

— Вы вполне уверены? — спросил его о чем-то министр.

— Так точно, товарищ Маршал Советского Союза! Каждые десять минут получаю новую метеосводку.

Вскоре колонна машин, в том числе и две машины, на которых разместилась группа генерала Чеботарева, прибыла на аэродром, где одиноко стоял громадный, видный с далекого расстояния, серебристый воздушный корабль с четырьмя высоко поднятыми над землей моторами. Под правым, необычайно длинным крылом выстроились странно крохотные фигуры людей в комбинезонах. Один из них тотчас же отделился и направился навстречу министру. Петр так напряг зрение, что хорошо рассмотрел, хоть и было далековато, лицо командира корабля (то, что это был командир, Рябов понял из его доклада). Глаза у командира были умные и усталые, под ними вмятины, как у не совсем здорового человека. Вероятно, ему говорили, чтобы он хорошо выспался перед тем, как подняться в воздух, но он все-таки не спал, не мог заснуть, как не смог бы этого сделать любой другой человек на его месте. Маршал что-то сказал, и командир почти бегом вернулся к машине, грозно раскинувшей над бетонированной площадкой могучие крылья и готовой вознести под самое небо свой страшный груз, чтобы затем сбросить его оттуда на молчаливую, ничего не ожидающую, греющуюся на солнце землю.

Из-под навеса, стоявшего у края аэродрома, медленно выехал «газик»-вездеход, таща на буксире странную тележку, на которой лежало что-то пузатое, грушевидное, воронено блестящее. Рядом с тележкой шли четыре человека. Лица их были строги. Когда машина остановилась под крылом самолета, тележку отделили и осторожно подкатили под брюхо воздушного корабля. Там что-то разверзлось, и, не успел Рябов разглядеть, как это произошло, черная груша исчезла в огромной утробе бомбовоза.

Машины маршалов и генералов помчались прямо по степи и примерно через час въехали по узкой просеке в рощу. Тут было тихо. Настоянный на прошлогодних прелых листьях, пропитанный запахом разогретой смолы воздух был теплый, влажный и затруднял дыхание. Вершины молодых приземистых дубков и высоких, стройных сосен и берез чуть шевелились, колеблемые ветерком. Беззаботно насвистывали и щелкали невидимые птахи, где-то стукал по стволу дерева бессменный сторож — дятел. Заяц, прикорнувший на солнышке возле пенька, разбуженный шорохом машин, как сумасшедший скакнул в кусты и вмиг сгинул там. Зоркоокая пустельга держалась, трепеща крыльями, высоко над своим гнездом и следила, как терзали лягушат горбатыми своими, короткими клювами ее пушистые, белые, еще не оперившиеся птенцы. А над пустельгой делал большие круги коршун, высматривая, должно быть, свою жертву среди несметного числа лесных пичужек. На ближнем к просеке кусте тараторила, мелькая длинным черным хвостом, сорока. А в глубине леса отсчитывала чьи-то непрожитые годы кукушка: бездомная вещунья, она не ведала о том, что ее собственный и без того короткий век, равно как и век всех обитателей этой уютной рощицы, через какой-нибудь час-другой будет безжалостно оборван, и все, что сейчас звенело, шелестело, свистало и щелкало, — все, решительно все в один миг будет обращено в прах, и на месте леса останутся одни рыжие струпья вздыбленной, обожженной земли, похожей на застывшую лаву.

Посреди рощи, на большой поляне, выложили крест, значительно больше тех, что бывают на аэродромах. Вот тут или где-то совсем близко отсюда и суждено было упасть черной громадной груше, затаившей в себе до поры до времени свою сатанинскую силу.

Маршалы и генералы вышли из машин и стали осматривать окрестность. Потом вернулись, и длинная вереница автомобилей двинулась в обратный путь. Вскоре справа и слева стали попадаться укрытия — блиндажи, ячейки, траншеи, окопы для танков, бронемашин и орудий. Рябову хотелось узнать, где же сейчас находится их полк, но вокруг было пустынно: десятки тысяч людей, тысячи орудий, минометов, сотни танков и различных машин — все живое и неживое глубоко зарылось в землю и ждало…

Рябов не знал, что их машина проехала всего лишь в двадцати метрах от того места, где окопалась и ждала условленного часа третья мотострелковая рота; что выглянувший из укрытия Алексей Агафонов даже видел проезжавшую мимо длинную колонну легковых автомобилей и только никак не мог предположить, что в одном из них сидит в обнимку с автоматом Петр Рябов — именно Петр, а не Петенька, как называли его прежде. Никто в роте не заметил, когда это случилось, но вот с какого-то времени Петеньку перестали величать Петенькой, а начали звать просто и солидно «Петр Рябов» или «рядовой Рябов», что ему, конечно, очень нравилось: теперь уже никто не отважился бы обозвать его маменькиным сынком.