Федор Илларионович на минуту задумался. Он, по-видимому, не ожидал, что дело обернется так. Нужно было срочно перестраиваться.

— Я, товарищ генерал, готов допустить, что в данном случае прав командир полка, а не я… Но, к сожалению, это не меняет положения. Мне думается, Генеральный штаб не может послать на предстоящие ответственные учения воинскую часть, имеющую такое большое количество дисциплинарных взысканий. Да и мы едва ли рискнем рекомендовать…

— Простите, товарищ генерал. — Лелюх поднялся с места и встал в положение «смирно». — Разрешите задать один вопрос полковнику Пустынину?

— Пожалуйста, товарищ Лелюх.

— Представим себе на минуту, что утром у нас на побережье высадился вражеский десант. Как бы вы, полковник, поступили в этом случае? Вы что же, и тогда не позволили бы моему полку принять бой с неприятелем?

— Разрешите, товарищ генерал, ответить полковнику? — Пустынин обиженно глянул на председателя комиссии.

— Прошу. Отвечайте.

— Слушаюсь. Нет, товарищ Лелюх, в таком случае никто не стал бы препятствовать. Но мы говорим о разных вещах. Нам поручили отобрать из вашего соединения один — понимаете? — один полк, и, разумеется, лучший. А который из них является таковым, позвольте судить комиссии. — И Федор Илларионович сердито поджал губы.

— У вас все, полковник? — спросил его генерал.

— Да, все. Впрочем, если разрешите, одну минуту… Имеется еще одно обстоятельство, которое не позволяет мне рекомендовать полк товарища Лелюха. Я внимательно ознакомился с личными делами офицеров, в том числе и с личным делом командира полка. В своей автобиографии полковник Лелюх сообщает, — Пустынин говорил медленно, растягивая слова и таким тоном, будто Лелюха тут не было вовсе, — Лелюх сообщает, что подвергался партийному взысканию. Сами понимаете, мы не можем пройти мимо… Кроме того, нужно учесть, что полковник Лелюх не окончил военной академии. Так что при всех его заслугах…

— Хорошо, полковник, — остановил генерал Пустынина. — Достаточно. Теперь послушаем немного командира полка.

Задвигались стулья. Все невольно повернулись в сторону Лелюха.

Лелюх не торопился. И только когда вновь стало тихо, он заговорил:

— Товарищ генерал! На таком совещании командиру полка неудобно давать какую бы то ни было оценку вверенной ему части. И я этого не буду делать. Ясно, что комиссия сама отберет достойных участников межокружных учений. И тут я полностью согласен с полковником Пустыниным… Несколько слов о моем взыскании. Признаюсь, меня удивляет, что полковник Пустынин забыл, — Лелюх сделал ударение на этом слове, — забыл добавить, что выговор с меня снят. В сущности, я мог бы и не сообщать о нем. Но я все-таки написал, потому что счел это необходимым.

— За что вы получили выговор?

— За то, что в сорок шестом году развелся с первой моей женой, товарищ генерал.

— Что же, характерами не сошлись? — иронически улыбнулся генерал-полковник.

— Именно так, товарищ генерал. Не сошлись характерами.

— А точнее? — Генерал сделался строгим.

— В какой-то момент поняли, что ни я, ни она… не любим друг друга. И решили окончательно разорвать то, что больше уже не могло нас связывать. Вот и все.

— Это ж очень хорошо! — воскликнул по простоте душевной генерал-полковник. Но вдруг спохватился, нахмурился опять и спросил: — А дети были?

— Есть дочь.

— Ну и как же вы… с ней?

— Плачу алименты.

— Только и всего! Алименты? А кто за вас, молодой человек, воспитывать ее будет?

— Далеко они с матерью от меня, товарищ генерал…

— М-да… — сокрушенно и горестно вздохнул генерал и от этого стал еще более похож на доброго и милого старичка, очень хорошо научившегося понимать людей за долгие годы своей суровой жизни. — Что ж, бывает… У вас все?

— Товарищ генерал, я бы просил позволения сказать еще кое о чем.

Федор Илларионович почувствовал, что внутри у него что-то екнуло: «Вот оно, началось!»

— Продолжайте, полковник.

Лелюх повернулся лицом к Пустынину, и по его исполненному злой решимости взгляду Федор Илларионович понял, что дело пахнет скандалом.

— Полковник Пустынин утверждает, что он внимательно ознакомился с моим личным делом. Если это так, то он не мог пройти мимо другого, куда более тяжкого взыскания, которому я был подвергнут. Не только в автобиографии, но и во всех моих документах сказано, что в сорок втором году я был осужден военным трибуналом к десяти годам лишения свободы…

— Мне эта история известна, полковник, — остановил его генерал.

— Тогда у меня все, товарищ генерал… Ну а что касается военного образования, товарищ генерал, то тут, как говорится, ничего не попишешь. Академии я не кончил. Учусь вот заочно во Фрунзенской[16], да трудновато — далеко от Москвы…

— Зачем же вы отказались поехать на учебу? Вам еще нет тридцати пяти.

Лелюх недоуменно пожал плечами и вопросительно посмотрел на комдива. Чеботарев поднял ладонь и попросил слова.

— Товарищ генерал, — сказал он. — Лелюх не отказывался. Это я не отпустил его.

— Почему? — удивился генерал-полковник.

— Если разрешите, я доложу об этом после.

— Хорошо. Ну что ж, товарищи, вот мы и разобрались. На сегодня хватит. Завтра продолжим нашу работу. Вы свободны, товарищи офицеры.

Полковник Лелюх направился по длинному коридору к выходу, когда услышал за спиной чьи-то шаги. Он обернулся и увидел Пустынина.

— Прошу прощения, — заговорил тот прерывающимся голосом. — Вы меня очень обяжете, если… если зайдете ко мне в кабинет ровно на пять минут.

— Пожалуйста, — сказал Лелюх устало. Войдя в небольшую комнату, он тяжело опустился на стул. Им вдруг овладела странная апатия.

— Я не хотел, но вы меня вынудили, — с трудом выговорил Федор Илларионович.

— Не хотели предаваться воспоминаниям?

Они не глядели друг на друга.

— Может быть, мы все-таки не станем, — предложил Лелюх вяло. — Ни вам, ни мне эти воспоминания не доставят удовольствия. Да и не к чему!

Лелюх закурил, но, видя, что папироса дрожит в его руках, сунул ее в пепельницу.

— Что ж, я вас слушаю, — сказал он хрипло.

— Вы правы. Удовольствия мало, конечно, ворошить все это, — начал Пустынин. — Но я хочу… думаю, что и вы хотите, чтобы между нами все было ясно. Я виноват, что был причиной… что был причиной многих ваших страданий. Вам нет и сорока, а голова у вас вся белая. За это прошу простить меня и, главное, понять, что я был тогда так же, как и вы, неопытен, неосторожен, плохо разбирался в людях и мог белое принять за черное. В той обстановке это было вполне возможно. Вот если вы правильно поймете все это…

Лелюх встал со стула и отошел к окну. Глядя куда-то на улицу, он заговорил нехотя, как человек, который хорошо знает, что его слова бесполезны.

— На фронте меня трижды ранило. Один раз осколком мины, два раза — пулей. Все три раны зажили, зарубцевались. Ну позудят иной раз в непогоду. Но есть у меня, полковник, четвертая рана. Вот она и не заживает…

— Понимаю вас, — тихо сказал Пустынин.

— И эту рану нанес мне человек, с которым мы состоим в одной партии и исповедуем одни идеи. Что может быть обиднее этого?!

— Но поймите…

— Я понимаю, конечно, что все это можно объяснить, как и многое другое в жизни, но простить не могу.

— Простить — значит понять, — так же тихо заметил Федор Илларионович.

Но Лелюх, казалось, не обратил никакого внимания на его слова. Он продолжал все с той же грустной усталостью:

— Когда мне сообщили, что инспектировать мой полк едете именно вы, я пришел в отчаяние, хотя и не могу причислить себя к людям робкого десятка. Вы не можете себе представить, как мне не хотелось этой встречи! А я ведь все эти годы часто думал о вас. А один недавний случай в моем полку живо воскресил в памяти всю ту историю… Вы же, очевидно, жили спокойно? Почему бы и нет? Вы ведь ни на минуту не сомневались, что совершили доброе дело: разоблачили болтуна, а может быть, даже провокатора и прочее… Вы даже не знали, что разоблаченный вами «провокатор» вскоре был реабилитирован и восстановлен во всех своих прежних правах.