Едва Пустынин вылез из кабины, где-то рядом раздался громкий, немного простуженный голос…

— Товарищи офицеры!..

— Вольно, вольно, — как-то механически вырвалось у Пустынина, и, протягивая руку стоявшему перед ним низкорослому человеку, он никак не мог взглянуть ему в лицо. И быстро сказал, направляясь в открытую дежурным офицером дверь барака:

— Пройдемте в ваш кабинет, полковник.

— Прошу!

Федор Илларионович так же рефлекторно отдал честь знамени, возле которого застыл часовой.

Мимо часового пробежал, на одно лишь мгновение скользнув по его лицу коротким взглядом, Шелушенков.

Этого мгновения было вполне достаточно, чтобы майор узнал в часовом рядового Громоздкина.

Прошли, направляясь в кабинет начальника штаба, остальные офицеры инспектирующей группы.

И опять стало тихо.

Перед Селиваном на стене играл зайчик, отброшенный золотым венчиком знамени, хранившегося в плотном брезентовом чехле.

Пустынин, сопровождаемый Лелюхом, вошел в служебный кабинет командира полка.

— Прошу, товарищ полковник, садиться.

Благодарю вас, — сказал Пустынин и, первый раз взглянув в глаза Лелюха, решил не подавать виду, что знает его и что они вообще когда-либо встречались. Принятию этого решения способствовало то, что по глазам командира полка, сосредоточенно-спокойным, не видно было, что он узнал Пустынина.

— Надеюсь, вы предупреждены о цели моего приезда? — сказал Пустынин, вынимая из внутреннего кармана кителя документы.

— Так точно. Предупрежден, — ответил Лелюх.

— Очень хорошо. Тогда ближе, как говорится, к делу. Я хотел бы прежде всего проинформировать вас, как мы мыслим себе нашу работу.

— Слушаю вас.

Больше месяца инспекторская группа полковника Пустынина провела в полку Лелюха. Тщательная проверка боевой и политической подготовки личного состава части велась по всем подразделениям, причем проверке подвергались все офицеры и солдаты, за малым исключением. Для этого из членов комиссии составили несколько подгрупп: одни проверяли огневую подготовку, другие — тактическую и тактико-строевую, третьи — физическую, четвертые — знание и содержание оружия и боевой техники. Сам Пустынин изучал главным образом состояние воинской дисциплины.

Деятельное участие в инспектировании принял и майор Шелушенков, который был приятно удивлен тем, что во всех подразделениях его встречали приветливо — так встречают однополчане только старого своего сослуживца. Даже лейтенант Ершов с силой пожал ему руку. Может быть, причиной тому было отходчивое русское сердце, способное простить со временем человеку и более тяжкий грех.

Проверяя политическую подготовку, Шелушенков не задавал каверзных вопросов, рассчитанных на «поражение», и искренне радовался, когда солдаты показывали отличные и хорошие знания материала. К концу дня он приходил на доклад к полковнику Пустынину и говорил с неподдельным воодушевлением:

— Удивительно, Федор Илларионович! Даже в транспортной роте стопроцентная успеваемость по политподготовке!

— Понимаю ваш энтузиазм, Алексей Дмитриевич, — сказал ему однажды Пустынин. — Вы патриот полка. А совсем недавно имели самое непосредственное касательство к политическому воспитанию личного состава этой части. И вас, естественно, не может не радовать тот факт, что ваши усилия принесли известные плоды.

Шелушенков, насторожившись, молча наблюдал за полковником, стараясь отгадать, не скрывается ли за его словами подвоха. Уж не подозревает ли Пустынин наличие каких-то тайных мотивов, вызвавших такой душевный подъем у него, Шелушенкова?.. Конечно, ему очень хотелось бы убедить товарищей из Москвы, что он отличный политработник, и если ему пришлось покинуть полк, то только потому, что они не сработались с замполитом Климовым. Но разве есть что-нибудь предосудительное в этом желании?..

Майор осторожно предложил:

— Завтра я буду проверять третью роту. Может быть, вы, Федор Илларионович, поприсутствуете?

Пустынин понимающе посмотрел на Шелушенкова.

— Нет, не могу, Алексей Дмитриевич. Да и незачем! Я полностью доверяю вам и моим московским коллегам.

И Шелушенков успокоился.

После того как инспектирующие закончили свою работу, Пустынин пришел к Лелюху и сказал:

— Ну-с, полковник, кажется, все! Перед тем как уехать на доклад к генералу, считаю долгом от себя лично и от имени товарищей поблагодарить вас за содействие, которое вы оказали нам. О результатах проверки вы узнаете из моего сообщения на совещании в штабе армии, а также из письменного отчета.

— Хорошо. Но мне хотелось бы уже теперь знать о наиболее существенных наших упущениях. Не смогли бы вы, товарищ полковник, указать мне на них? — спросил Лелюх.

— Разумеется, — согласился Пустынин. — Боевой и особенно политической подготовкой, — подчеркнул он, — все мы в общем удовлетворены. Но состояние дисциплины, признаюсь, нас чрезвычайно огорчило.

Сравнивая данные дисциплинарной практики, полученные из других частей дивизии, Федор Илларионович обнаружил, что полк Лелюха по количеству проступков занимает первое место. Исключение составляла лишь седьмая рота — в ней взысканий было немного.

— Вы не находите, полковник, что тут налицо явное противоречие? — продолжал Федор Илларионович. — При вполне удовлетворительной боевой выучке и безусловно хорошей политической подготовке солдат такое обилие нарушений воинской дисциплины!

— Нет, не нахожу. — Лелюх, по-видимому, последние ночи мало спал: под глазами у него были мешки, а веки распухли и покраснели. — На первый взгляд это действительно может показаться странным, даже парадоксальным. Но только на первый взгляд.

— Почему же?

— Сейчас доложу. Я готов поверить, что мой полк по количеству взысканий занял, так сказать, первое место, и меня нисколько не радует такое «первенство». Вместе с тем я далеко не уверен, что именно в моем полку больше всего дисциплинарных проступков.

— Что ж, по-вашему, мы взяли эти данные оттуда? — Пустынин указал на потолок.

— Нет. Я знаю наверное, что ваши сведения документально точны.

— Тогда я не понимаю, в чем, собственно, вы сомневаетесь? — спросил Пустынин, хмурясь.

— В том, что мой полк имеет больше всего проступков. Дисциплинарных взысканий — да, больше, но не проступков.

— То есть? — Пустынин удивленно посмотрел на Лелюха. — Простите, я не понимаю вас. Не наказываете же вы своих подчиненных просто так, за здорово живешь?

— Нет, конечно.

— Так в чем же дело? Не понимаю…

— Дело в том, товарищ полковник, что нарушение дисциплины и дисциплинарное взыскание — не одно и то же. Второе отличается от первого тем, что его можно объявлять, а можно и не объявлять. К сожалению, товарищ полковник, не всякий начальник считает себя обязанным взыскивать с подчиненных за каждый его проступок. И не все взыскания фиксируются. Иногда удобнее бывает не заносить их в учетные карточки и личные дела. Некоторые командиры даже вынуждены это делать.

— Вот тебе раз! Почему же? — воскликнул Федор Илларионович, все более удивляясь.

— Все объясняется очень просто. Вы, проверяющие, как правило, судите о состоянии дисциплины в инспектируемых вами частях по количеству взысканий и поощрений, зафиксированных в документах. Много взысканий — плохой командир. Мало — отличный…

— Ну и правильно!

— Нет, далеко не всегда правильно. Иной командир, поглощенный заботою о собственном ложно понятом престиже, скорее постарается создать видимость благополучия, чем помочь вам оценить по достоинству успехи и недостатки своей воспитательной работы. Настоящий же офицер никогда не пойдет на это.

— Значит, ваши офицеры и сержанты не скупятся на взыскания?

— Простите, товарищ полковник, «не скупятся» — это не те слова. Речь идет о требовательности. Истинная требовательность — это творчество. Старший лейтенант Мачильский, на подразделение которого вы указывали как на исключение…