— А ты все еще помнишь, — проворчал Петенька, в три погибели согнувшийся под тяжестью своей полной выкладки.

— Как же, помню, — невозмутимо ответил Громоздкин.

— Если б я знал, что ты такой злопамятный, ни за что не пришел бы к тебе в госпиталь! — всерьез обиделся Рябов: он чувствовал, что ему не выдержать до конца похода, и очень тревожился, а тут еще Селиван со своими шуточками.

— Не обижайся, Петенька, это я только так… Хочешь, пожалею? — предложил Громоздкин.

— Тоже мне жалельщик нашелся! — огрызнулся Петенька. — Уж как-нибудь обойдусь! И что ты ко мне привязался?

— А то и привязался, что наперед знаю — пригожусь! Хочешь, понесу немного твой мешок?

— Не хочу. Вон Сычу предложи свои услуги. Видишь, он уже сопит, как паровоз…

— Этот паровоз дотянет! А вот ты… Ну, раз не хочешь, как знаешь. Мое дело телячье.

— Болтун! — Петенька зло сплюнул и не заметил, что плевок упал на его же шинель и мгновенно превратился в сосульку.

Некоторое время шли молча. Вскоре увидели слева чей-то силуэт. Угадали — лейтенант Ершов, вездесущий, неутомимый Ершище… Проверяет, нет ли отставших. А справа, метрах в пятидесяти, какая-то темная масса стремительно переместилась вниз, огласив окрестность хриплым, знобящим душу стоном.

— Что это? — вскрикнул Петенька, невольно схватившись за полушубок старшины, замыкавшего, как и положено ему в походе, строй роты.

— Не бойсь, солдат. Це оленье стадо. Точно.

— Зачем оно тут?

— Пасется.

— На снегу, да? — наивно спросил Петенька.

— Точно. Ягель достает.

— Ну и житуха! Не хотелось бы мне быть оленем, — вздохнул Петенька.

Оленье стадо на какое-то время отвлекло его от ноющей боли, которая чувствовалась во всем теле, особенно в ногах. Теперь усталость обрушилась на него с удвоенной силой. Однако Петенька стоически продолжал шагать и шагать, стараясь ни на метр не отставать от Сыча, спина которого все время маячила перед его глазами.

Иван Сыч слышал дыхание Рябова и по нему определял, надолго ли хватит у Петеньки пороху.

Добудьку зачем-то позвали в голову колонны, и Рябову стало совсем плохо: рядом со старшиной ему было немного легче.

Петенька часто-часто сопел. Противогазная сумка сползла вперед и ударяла по коленкам, но Петеньке надоело поправлять ее. Вещмешок стал таким тяжелым и жестким, будто в него тайно от Петеньки наложили булыжников.

«Ну теперь, кажется, все… крышка! — подумал солдат. — Ну да черт с тобой, так тебе и нужно, мамкин сынок! Мелюзга несчастная!»

Петенька начал спотыкаться, раза два клюнул носом идущего впереди Сыча.

Иван быстро обернулся, не говоря ни слова, почти сорвал с Петенькиных плеч противогаз, вещевой мешок и молча повесил все это на себя.

— Зачем ты? Не хочу! Сыч, слышишь, отдай! — зашипел вдруг Рябов.

— Не отдам, — угрюмо выдавил из себя Иван. — Отдохнешь немного, тогда верну. Дурак, вот ты кто, Петенька! Как, по-твоему, я солдат или не солдат?

— Ну солдат. Что дальше?

— Значит, по-твоему, солдат не должен выручать своего товарища?

— Должен, когда товарищ нуждается в такой выручке.

— А ты, выходит, не нуждаешься? — саркастически спросил Сыч.

— Не-ет, — неуверенно пробормотал Петенька, испытывая редкостное наслаждение от того, что с его плеч сняли несносный груз.

— Ну вот что, дорогой товарищ, — сказал Сыч строго. — Ты лучше мне не ври. Все равно ведь не умеешь. Да комсоргу это и не полагается… Помнишь, старшина говорил о цветиках и ягодках? Вот они самые, ягодки, и начинаются. Ничего, как-нибудь. Только духом не падай. На луну чаще посматривай — она ныне, кажется, малость поболе кроильного решета.

— Сам посматривай, если охота! — пропищал Петенька и подумал: «Вот и этот молчун припомнил мне мои слова».

Намек на то, что он является комсомольским руководителем, вконец расстроил Петеньку, и он забушевал:

— Иван, отдай противогаз и вещмешок. Отдай, говорю, Не то… слышишь?

— Да ты уж не драться ли собрался, Петух?

— Отдай!

— Да ты что, сдурел? И не подумаю!

Вскоре объявили привал.

Солдаты где стояли, там и повалились на снег, будто их кто-то невидимый больно стеганул по ногам. Непередаваемое блаженство разлилось по их уставшим телам. Все, как по команде, облегчая душу, глубоко, до хруста в груди, вздохнули и начали шарить по карманам, отыскивая кисеты и портсигары, благо курить не запрещалось.

На снежном просторе замерцал новый Млечный Путь, перемигиваясь множеством красных точек с тем, что распростерся над миром в своей заколдованной холодной вышине.

— Ну вот. Теперь можешь взять свою поклажу, — сказал Сыч, передавая подозрительно примолкшему Петеньке вещмешок и противогаз.

— Неужели ты не устал? — спросил его все же Рябов.

— Устал, очень! — чистосердечно признался Сыч.

Петенька долго всматривался в его фигуру, мысленно спрашивая себя: «Да Сыч ли это или какой-нибудь другой солдат?»

К ним подошел Громоздкин.

— А я вот так не смог бы, — неожиданно пожаловался ему Петенька, думая об Иване и о себе и понимая, что сравнение не в его пользу. — Кому только вздумалось избрать меня комсоргом? Полк совершает трудный марш. Солдаты устали, многие приуныли. Где же моя руководящая роль? Со мной самим нянчиться пришлось. Да я и не знаю, что мне делать. Газетку бы прочитать, да темно, не видать ни лешего!

— А ты анекдот расскажи.

— Брось трепаться, Селиван. С тобой серьезно, а ты…

— И я серьезно. Посмеются ребята — усталости как не бывало. А сейчас это и нужно. Вот и вся твоя руководящая роль.

— Не смейся.

— Я не смеюсь. Ты только попробуй. Подполковник Климов одобрит. Вот увидишь!

— Я и анекдотов не знаю, — грустно признался Петенька.

— Поручи мне.

— Скажешь тоже! Да мне за такие поручения шею намылят!

— Ну как хочешь, — притворно вздохнул Селиван.

— А ты по собственной инициативе, — предложил хитрый Петенька. — Замполит ведь любит инициативных.

— Можно и по собственной. — Громоздкин приподнялся. — Товарищи, а ну давай сюда поближе! Комсорг на беседу зовет.

— Что ты выдумал, Селиван! — испугался Рябов, дергая Громоздкина за валенок.

— Ничего страшного. Молчи, — тихо ответил Селиван.

Но Петенька предпочел на всякий случай отойти подальше.

А Громоздкина уже окружили плотным кольцом солдаты. А еще через минуту оттуда послышался такой ядреный хохот, что прибежавший Добудько вынужден был вмешаться и немного угомонить не в меру развеселившуюся роту. Главное, однако, было сделано: солдаты оживились, отдохнули и готовы были снова двинуться в путь.

К шести часам утра первая половина марша была закончена. Оставался обратный путь — двадцать километров до расположения полка.

В восемь часов объявили большой привал.

Солдаты удивленно озирались, не узнавая друг друга. Каждый походил сейчас на деда-мороза: на бровях и ресницах иней; шапки, воротники и оборки полушубков в белых опушинах; лица багрово-красные, лоснящиеся от тюленьего жира — на них светятся посоловелые глаза; из расширившихся ноздрей, щекоча, вырывается пар и тает в воздухе; стволы карабинов, ручных пулеметов и автоматов голубовато-сизые, лизни — пол-языка оставишь. Мигая лохматыми белыми ресницами, солдаты подтрунивали друг над другом:

— Головня, ты, случаем, не отморозил?..

— Чего? — спрашивал простоватый Головня.

— Известно чего.

— А-а-а-а… Кажется, нет, — ответствовал Головня, сообразивший наконец, о чем идет речь.

По колонне передали: каждому солдату самостоятельно готовить для себя завтрак. А старшины уточнили задачу:

— Сварить кашу и чай!

Роты всколыхнулись. Отовсюду слышалось:

— Вася, у тебя есть спички?

— Климчук, позычь бумажки на растопку! Не горит проклятущая березка. Иней растаял — и ни в какую!

— Рябов, дорогой, спасай! Понимаешь, котелок забыл в казарме.

— Какой? — участливо спросил Петенька, поглядывая на голову солдата.