— Да, случалось, конечно, и так, — вздохнув, сказал следователь, когда Лелюх закончил свою недлинную горестную повесть. — Но майор Шелушенков ведь искренне боится, как бы рядовой Громоздкин не оказался преступником…

— И товарищ П. искренне боялся! — ответил Лелюх. — Но кому от этого легче? Вы, очевидно, Игнатий Арсеньевич, хорошо знаете, что существуют на свете две непримиримые сестрицы: одну зовут Бдительность, а другую Мнительность. Характеры у этих сестриц разные, прямо-таки противоположные. При всем этом они обладают внешним сходством. Нередко вторая выдает себя за первую. И тогда эта милая на вид сестричка становится весьма опасной. Остерегайтесь ее. Вот все, что я имел вам сказать, Игнатий Арсеньевич! — Лелюх протянул следователю руку. — До свидания!

Когда Петенька Рябов узнал, что его вызывает военный следователь, он порядком перетрусил. За всю жизнь ни сам он, ни его мать, ни его родственники не имели дела со следственными органами. Никаких преступлений за собой он не чувствовал, надеясь и впредь воздерживаться от совершения таковых. И вдруг — к следователю, да еще военному!

«Что же я сделал такого, чтоб меня… — мысленно рассуждал Рябов, тщательно анализируя свои поступки за последние месяцы. — Может, сболтнул что лишнее, нарушил военную тайну? Язычок у меня не очень-то любит отсиживаться за зубами, мне и мама не раз указывала на этот недочет. Однако ж что я мог сказать такого? Конечно, ничего! Иначе мне не объявили бы две благодарности.

И потом — избрали комсомольским руководителем роты! Разве шуточное дело! Наконец, собираются в полковую школу направить — учиться на младшего командира… Нет, тут что-то другое», — решил Петенька, но успокоиться не мог до той минуты, пока не узнал, что к следователю вызывают и Сыча. Петенька обрадовался этой новости до неприличия и, очевидно, сам поняв это, принялся успокаивать Ивана:

— Пустяк какой-нибудь. Ты не волнуйся. Взысканий у тебя нет… Правда, благодарностей тоже нет, но это беда небольшая. Лучше уж пусть карточка взысканий и поощрений остается чистой с обеих сторон[14], так-то оно спокойней. У Селивана хуже — его карточку наш старшина Добудько покамест заполняет только с одной стороны…

— Да что ты меня уговариваешь? — возмутился Сыч, с детских лет недолюбливавший Петеньку, хотя и не знал толком за что. Сыч не мог по достоинству оценить даже того факта, что в свое время в ребячьих драках Петенька нередко выступал на стороне Ивана. — Ну вызывает и вызывает. Нужно, значит!

— А что ты ощетинился? С тобою по-хорошему, а ты… — обиделся Петенька, и на кончике его веснушчатого носа, дрожа, стыдливо повисла прозрачная капелюшка.

Сыч, однако, промолчал. Он долго смотрел в окно своими круглыми зелеными глазами, а потом спросил почти враждебно:

— К Селивану в госпиталь пойдешь со мной?

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Пойду, если отпустят, — сказал Петенька, целясь обмусоленным, заостренным концом нитки в ушко иглы: к военному следователю он решил на всякий случай явиться в свежем подворотничке.

— Отпустят, я был у лейтенанта.

— Ты? У Ершова?

— Ну да… А чему ты удивился! Что тут такого?

— Ничего, — сказал Петенька и уже больше не заговаривал до тех пор, пока не привел свое обмундирование в надлежащий вид.

— В старину люди одевались во все чистое перед смертью. В рай норовили попасть… — грубо пошутил Иван Сыч.

— В старину за такие слова били по морде, — в тон ему заметил Петенька.

Сыч тут же попытался исправить свою оплошность.

— Не обижайся на меня, Петух. У меня завсегда так. Хочу сказать что-нибудь смешное, а выйдет обязательно одна глупость…

— Это верно. Дури тебе бог отпустил сверх всякой меры. — Склонный к философии, Петенька стал развивать пришедшую вдруг в его беспокойную головушку мысль. — Гляжу я на тебя, Иван, и удивляюсь, — говорил он, вертясь перед зеркалом и расправляя складки на шинели, — до чего же таким вот людям, как ты, вольготно живется на белом свете. Ничего-то тебя не волнует — любая дорога скатертью… Луна в твоем представлении — кроильное решето, подвешенное к какой-нибудь небесной штуковине, и больше ничего. Да и вообще плевать тебе на нее, на луну! Ступаешь ты своими кривыми ногами по грешной земле — тебе и горюшка мало! Поглядываешь на все сычиными глазами спокойно, а что там вон, за той горой, тебе и дела нет. И в армию ты пошел потому, что тебя вызвали в военкомат и послали служить…

— А ты?

— Постой, не перебивай… Ты, наверно, никогда и не думал о службе. Зачем? За тебя другие думают! Кончится срок, вернешься домой, ну, может, женишься, поскольку дурацкое дело — не хитрое. И на трактор, знай крути баранку!.. Или взять хотя бы этот случай. Вызывают к следователю. Зачем вызывают? Ну как тут не волноваться? Нет, Иван, я даже не знаю, есть ли у тебя сердце: может, там кусок глины? Ты с этакой первобытной психологией наверняка сто пятьдесят лет проживешь…

— Ты кончил? — простодушно осведомился Сыч.

— Нет. Скоро кончу, — продолжал Рябов, еще больше распаляясь. — Как ты еще догадался к лейтенанту сходить? Неслыханная для тебя инициатива! Ей-богу, не ожидал!.. А ты не скажешь ли, Ваня, сколько будет дважды два?

— Пять! — сказал Сыч, не моргнув глазом.

— Я так и знал! — радостно воскликнул Петенька. — Для всех нормальных людей дважды два — четыре, а для тебя — пять, конечно. Теперь мне все ясно. Больше вопросов нет. Пошли к следователю! — с напускной бодростью сказал Рябов, чувствуя, что в груди снова поднимается тревога.

В первые минуты в кабинете следователя им обоим было страшновато, но только до того момента, пока солдаты не поняли, что их вызвали «по делу» рядового Громоздкина.

Еще не зная, что угрожает Селивану и угрожает ли вообще, Петенька и Иван, не сговариваясь, решили «аттестовать» своего друга самым наилучшим образом.

— Мне сообщили, что в ту ночь вы были у места аварии, — обратился капитан к Ивану Сычу. — В каком состоянии вы нашли Громоздкина?

— Он был весь мокрый, обледенелый то есть, — волнуясь, сообщил Сыч.

— Селиван по горло в воде стоял! — подсказал Петенька, боясь, что Сыч упустит такую важную подробность. Воображение Рябова заработало вовсю, и он уже хотел было нарисовать перед следователем картину пострашнее, но тот остановил его, предупредив, что он, Рябов, «еще успеет сказать, а пока пусть говорит рядовой Сыч».

— Продолжайте, товарищ Сыч, — попросил следователь.

Иван вздохнул, помучил в своих руках шапку и продолжал:

— Снял я с себя полушубок, а сам остался в одной гимнастерке… Ну, потом ватник достал. — Сыч покраснел, устыдившись того, что представил себя этаким героем, и заспешил: — Насилу мы с нашим лейтенантом переодели Селивана. Одежда на нем торчала колом… И машина обледенела. Я хотел взять его на буксир, но он отказался. Скололи малость лед, и он повел машину к месту…

— Все?

— Все!

— Нет, не все, товарищ капитан! — снова не выдержал Петенька. — Селиван доставил солдат своего взвода в казарму. Потом угнал машину в парк, вычистил, накрыл брезентом и только уж после этого пришел в роту. Я тогда дневальным был! — сообщил Петенька для пущей убедительности и эту весьма существенную, с его точки зрения, деталь. — Лейтенант наш, Ершов, был тоже весь обледенелый. Как только он выдержал, не заболел!

— Верно? — спросил следователь у Ивана Сыча.

— Что? — не понял тот и растерялся.

— А вот то, что говорит ваш товарищ.

— А как же! Все верно! На другой день в госпиталь увезли Селивана! — заторопился Сыч и уже как-то совсем по-мальчишески выложил свой главный козырь: — Спросите у нашего замполита, у подполковника товарища Климова, он все знает!

— Ну ладно. Теперь расскажите, как вел себя Громоздкин до армии, в своем селе? — спросил следователь, и, так как его вопрос был обращен к обоим, инициатива полностью перешла к Петеньке Рябову. Чтобы его показания были как можно более вескими, он поведал следователю чуть ли не всю биографию Селивана. При этом не обошлось, конечно, без преувеличений. По рассказам Петеньки, например, выходило, что Громоздкин уже в детстве был таким воспитанным и принципиальным, что ни разу не лазил в чужой сад за яблоками, а довольствовался собственными. Страстно желая во что бы то ни стало уберечь товарища от неприятностей, Петенька умолчал о том, что еще во времена совсем недавние Селиван совершал лихие и довольно-таки частые набеги на чужие сады и огороды, и делал это не без его, Петенькиного, участия…