А Петенька, воодушевившись и возликовав душой, старался вовсю:
Стоим на страже всегда, всегда!
И если скажет страна труда…
Селиван Громоздкин не пел, но и ему не хотелось, чтобы Добудько скомандовал: «Отставить песню!» Селиван, конечно, не мог забыть так скоро всех злоключений, свалившихся на него с первых же дней службы. Не забыл он и о разговоре с пропагандистом полка майором Шелушенковым, точно так же как и тот не собирался забывать о молодом солдате — недаром в блокноте Шелушенкова среди других записей была такая: «Провести индивидуальную работу с рядовым Громоздкиным. Настроение нездоровое. Командование предупреждено».
2
А было это так.
Увидев на занятиях провинившегося новичка, Шелушенков, как известно, приказал прислать его в свой кабинет, усадил против себя и начал спрашивать:
— Фамилия?
— Громоздкин.
— Имя, отчество?
— Селиван Григорьевич.
— Год рождения?
— Тысяча девятьсот тридцать пятый.
— Образование?
— Семь классов.
— Партийность?
— Комсомолец.
— Комсомолец?! — ахнул Шелушенков.
Далее он уже ничего не выяснял. На его лице отразилась такая боль, что Селиван испугался и хотел было по простоте душевной спросить: «Что с вами, товарищ майор?», но не успел этого сделать, потому что в следующую же секунду кабинет наполнился гневным голосом пропагандиста:
— Комсомолец? Какой же вы комсомолец, если… если с первых же дней службы нарушаете воинскую дисциплину? Какой, я вас спрашиваю? Вы что, не хотите служить?.. Может быть, отправить вас домой?.. Чего же вы молчите? Я вас спрашиваю или кого?
Громоздкин действительно молчал. Молчал отчасти потому, что до смерти был перепуган, главным же образом потому, что вопросы эти Шелушенков обрушил на него залпом и в такой форме, которая исключала всякую возможность ответа на них. Это легко понял бы всякий, глядя на «беседу» со стороны. Шелушенков же, очевидно, был лишен такой выгодной позиции и поэтому молчание солдата принял за протест. Через десять минут с пламенеющим лбом, держа руку на сердце из опасения, что оно выскочит из грудной клетки, майор уже стоял перед замполитом, подполковником Климовым, и взволнованным, прерывающимся голосом докладывал о том, что среди нового пополнения есть гнилые элементы и что надобно принять срочные меры, дабы уберечь полк от разложения.
Всем своим видом, выражающим крайнюю степень готовности, Шелушенков доказывал, что он примет эти срочные и решительные меры, ежели ему будет позволено. При этом небольшие его глазки на широком, малость одутловатом лице горели таким благородным гневом, будто он собирался закрыть своим телом амбразуру вражеского дота. И как же велико было удивление майора, когда, выслушав его доклад, подполковник Климов совершенно спокойно сказал:
— Вот всегда вы, Алексей Дмитриевич, торопитесь со своими выводами. Вчера, например, вас испугал лейтенант Ершов, как вы сказали, своим «ложным демократизмом». Выяснилось, однако, что ваши опасения преждевременны. Вероятно, и в этом случае ничего страшного нет. — Климов глядел на Шелушенкова со своей обычной полуулыбкой, которую — пропагандист хорошо знал это — еще никому не удавалось спугнуть с сухощавого и простодушного лица замполита, в прошлом — сельского учителя.
— То есть?.. Я… я не совсем… Солдат совершил тяжкий проступок. Я решил с ним провести задушевную беседу. А он…
— Если солдат допустил проступок, он понесет наказание в дисциплинарном порядке. А что касается задушевной беседы… Я вот что скажу вам, Алексей Дмитриевич. — Взгляд Климова скользнул по обиженному лицу Шелушенкова. — Не умеем мы вести таких бесед…
— Как это не умеем? — еще более удивился пропагандист.
— Не умеем! — тверже повторил Климов. — Разучились… Согласитесь, что, когда человека для беседы тащат в кабинет, он вправе усомниться в ее задушевности. — Замполит немного помолчал, очевидно вспомнив что-то свое, давнее. — И беседы не получится. Не получится, Алексей Дмитриевич! В таких случаях, дорогой мой, не могут спасти притворно участливые, а по существу равнодушные вопросы: «Как служится, солдат?», «Пишут ли из дому?», «Есть ли невеста? Не забыл ли послать ей фотографию?» — ну и прочее. Не спасут! Думаю, что вы и сами не раз убеждались в этом…
Климов снова замолчал и долго по своей давней учительской привычке ходил по кабинету задумавшись. Шелушенков ждал, когда он снова заговорит. И подполковник заговорил:
— Чего-то очень серьезного порою не хватает нашей политической работе, Алексей Дмитриевич. Естественности, что ли?.. Пожалуй. Да, да, именно естественности! Естественности и широкого дыхания, которые являются непременным условием всякого большого искусства. А ведь политработа — тоже искусство, и, может быть, не менее сложное, чем все прочие виды искусства! Это, мне кажется, неплохо понял пропагандист соседнего полка. Во всяком случае, среди офицеров и солдат он всегда свой человек. Не свойский, а именно свой… Он приходит к ним с открытой душой. И они отвечают ему тем же. Вот в чем дело! А мы с вами об этом забываем! — Климов ожесточенно потер седые виски — это была тоже его старая привычка. — Поэтому политзанятия у нас нередко носят форму пустой словесности…
— Вот уж этого я совсем не понимаю, — заметил Шелушенков, обиженный не столько последней фразой Климова, сколько упоминанием о пропагандисте соседнего полка, с которым Шелушенков готов был тотчас же вступить в ожесточенный спор уже по одной той причине, что пропагандиста этого хвалили чуть ли не на всех совещаниях в политотделе дивизии и на партийных собраниях.
— Да, да, Алексей Дмитриевич, — продолжал Климов, чуть притушив полуулыбку и нажимая на свое «да, да», что делал всякий раз после того, как окончательно уверовал в важную с его точки зрения и неожиданную для собеседника мысль. — Я не оговорился — словесности! А наши комнаты политпросветработы? Вы только посмотрите, как удручающе однообразно их оформление! Во всех подразделениях одно и то же!
— Вот тут я с вами полностью согласен! — горячо сказал Шелушенков.
— Это ли не иллюстрация к тому, о чем я только что говорил? Нет, Алексей Дмитриевич, надо решительно менять кое-какие формы нашей с вами воспитательной работы… Может быть, некоторые из них сами по себе и неплохи. Но когда эти формы превращаются в формализм — это ужасно! Надо менять! Главное, чтобы наша работа была всегда живой, конкретной!
Шелушенков слушал и в знак согласия все время кивал большой своей круглой головой.
Однако, вернувшись к себе, он торопливо достал из кармана «вечный спутник пропагандиста», как он сам не без гордости называл толстенький квадратный блокнотик в черном хромовом переплете, и пополнил его новыми записями. Одна касалась индивидуальной работы с рядовым Громоздкиным, а другая зафиксировала следующее:
«Подполковник Климов. Взял под защиту злостного нарушителя дисциплины молодого солдата Громоздкина. Он же, Климов, назвал пустой словесностью политические занятия. В той же беседе сочувственно отозвался о лейтенанте Ершове, которому я сделал замечание за чрезмерную болтливость и почти что панибратское отношение к подчиненным.
Не странно ли это для замполита полка?»
А неделей раньше в блокноте была сделана и ждала чего-то еще одна пугающая запись:
«Генерал Ч. (фамилию комдива Чеботарева владелец блокнота на всякий случай обозначил одной начальной буквой) незаконным образом выслал из дивизии полковника Пустынина, прибывшего на смену Лелюху, участника Сталинградской битвы, ветерана нашего полка, окончившего две военные академии, — об этом я случайно узнал в штабе соединения…»
Полистав книжицу, майор озабоченным взглядом окинул свой кабинет и немного успокоился. Кабинет, конечно, крошечный, но в нем было все, чему полагалось быть в настоящем кабинете: и столы буквою «Т», и тяжелый чернильный прибор, и зеленое сукно под толстым стеклом, и телефоны, и портреты на стенах, и даже какая-то статуэтка с захватанной, грязной головкой. Словом, он был копией обыкновенного кабинета, существующего всюду, где есть только начальник, и отличался от кабинета большого начальника лишь своим размером да отсутствием приемной с адъютантом или дежурным. Под толстым холодным стеклом лежал план работы, и против каждого пункта его стояла жирная «птичка», говорящая о том, что все намеченные мероприятия проведены в жизнь. Отдельные пункты были помечены двумя «птичками», и это означало, что данные пункты не просто выполнены, а выполнены хорошо, то есть с непосредственным участием самого Шелушенкова. В конце плана, перед подписью, оставалось чистое место, и майор решил заполнить его. Проставив порядковый номер, он написал:
