— Это зачем же? — подал голос нетерпеливый Петенька Рябов.

— А вы не перебивайте меня. Научитесь слушать. И это будет точно по уставу. Ясно? Ну так вот, слушайте: кто заранее скажет, с какого конца может начаться война — с того или с этого? Никто тебе не скажет. Стало быть, солдат должен быть закаленным для боевых действий и на западе, и на востоке, и на юге, и на севере. Понятно?

— Понятно! — хором ответили новички.

— Добре. Теперь приступимо к работе. Через час — обед. Поднажми, хлопцы!

Перед тем как пойти на обед, старшина повел новичков на берег моря. Еще раньше оттуда докатывался до них глухой гул, как от далекой артиллерийской канонады.

— Что это, товарищ старшина? — то и дело спрашивал Селиван, выпрямляясь во весь рост и прислушиваясь.

— Ось зараз побачим, — отвечал Добудько таинственно, еще больше возбуждая любопытство молодых солдат.

Гул между тем то стихал, то вновь усиливался. Над морем стояло какое-то марево, пересеченное во многих местах спектральными дугами. Иногда там будто что-то лопалось, и солдаты вздрагивали от долетавшего до них грохота.

Петенька Рябов украдкой поглядывал на старшину, ища на его лице признаки беспокойства. Но Добудько был по-прежнему невозмутим, словно он вовсе не слышал этого гула. У Петеньки также на душе угасала тревога, но при новом взрыве где-то у берега она опять нарастала. И чтобы, очевидно, окончательно потушить ее, он сказал:

— Вероятно, там проходят артиллерийские стрельбы.

Добудько охотно подтвердил:

— Стрельбы. Это точно…

И никто из «карантинных» не почуял лукавинки в голосе старшины.

В ста метрах от берега он остановил строй, повернул солдат фронтом к морю, и тут перед их глазами развернулась грозная, невиданная доселе картина.

На море бушевал шторм. Морские волны несли на своих высоченных хребтинах огромные ледяные шары, образовавшиеся где-то еще далеко в открытом море от трения ледяных глыб, и со всего размаху бросали их на берег. От страшного удара о каменистую кручу шары эти разлетались на мелкие куски. Все это сопровождалось шипением, грохотом, взрывами. Отлогий берег покрылся толстым слоем ледяной каши. Мириады ледяных кристалликов взлетали в воздух и, сверкая в солнечных лучах, дымились, образуя множество радуг, вставших над морем в эту студеную, неурочную пору.

Отдельные ледяные осколки, словно от разорвавшихся мин, долетали до солдат, и те инстинктивно пригибались, опасливо и стыдливо косясь друг на друга. И только Добудько, широко расставив толстые ноги и гордо подняв подбородок, стоял неподвижно, точно изваянный, и заблестевшими глазами смотрел на море. Невольно думалось, что он-то и является повелителем разбуянившейся стихии, — стоит ему сказать какое-то заклинание, и покорное его воле море тотчас же и угомонится.

— Добре, хлопцы, — наконец объявил старшина, мгновенно утратив величавость. — Пора на обед.

…Обед оказался еще вкуснее, чем завтрак, однако имел один «недочет» — мало! И молодые солдаты с большим сомнением отнеслись к заверениям сержанта Ануфриева, что пройдет неделька-другая, и эта порция покажется великоватой.

А ведь скоро кончится карантин, новички примут присягу, и распорядок дня подчинит их жизнь своему властному закону. Подъем, физзарядка, заправка коек, туалет, утренний осмотр, занятия, завтрак, снова занятия (для начала преимущественно строевая да огневая подготовка), чистка оружия, обед, часовой сон, или «мертвый час», как положено его называть на армейском языке; личное время солдата, в которое он умудряется иной раз написать три-четыре письма, а письма — это единственное, что помогает солдату сохранить живую связь с привычным прошлым, о котором нет-нет да и затоскует его душа; вечерняя прогулка, во время которой солдаты обязательно будут оглашать хмурую землю своими бодрыми голосами. Не станут долго подбирать песню — вот она уже наготове, вечная и неизменная, непонятно отчего так крепко приласкавшаяся к солдатскому сердцу, независимо от того, где несет свою службу-матушку солдатик — на Дальнем ли Востоке или на Западе, на Крайнем ли Севере или на Юге:

…Вечерняя, значит, прогулка, поверка, отбой, ночные тревоги — и дни вытянутся в одну линию трудных забот, связанных с постижением сложной солдатской науки.

Было воскресенье. Казарма наполовину опустела. Многие солдаты — «старички» ушли по увольнительным в «городской» отпуск, то есть в прибрежный рыбачий поселок. Селиван Громоздкин не мог без горькой обиды вспомнить сияющие физиономии этих счастливцев. Картинно вытянулись перед старшиной роты, поедом едят его глазами, не мигнут ресницами, не дышат, словно перед ними стоит сам Маршал Советского Союза.

Селивану же Громоздкину бог знает еще сколько придется находиться в карантине. Это не давало солдату покоя.

— Что я — прокаженный, чтоб меня в этом самом карантине держать? — жаловался он Агафонову. — Бруцеллез у меня или другая какая-нибудь холера? Да я отродясь ничем не болел! Мой дед, Селиван Митрофанович… Что улыбаешься?.. Именно — Селиван! Это он меня так окрестил: хочу, говорит, чтобы внук моим именем прозывался. Протестовать я в ту пору, понятно, не мог… Так вот, мой дедок сто десять годков отстукал — и хоть бы что! И прожил бы, глядишь, еще лет двадцать, да не захотел. Умер, так сказать, по собственному желанию. Надоело, говорит, землю коптить, пойду на покой. Сказал так, улегся на печке — и умер…

— К чему бы, Селиван, эта притча? — недоумевал Агафонов, хорошо помнивший старика Громоздкина. — При чем тут, скажи на милость, твой столетний дед?

— Как при чем? — Селиван уже и сам забыл, для какой надобности вспомнил о старике. И, очевидно, чтобы выиграть время, перешел в наступление: — Тебе бы все разжевать да в рот положить. Не можешь уразуметь самой простой сути!

— В чем же суть твоих дедушкиных сказок? — ехидно спросил Петенька Рябов, подсевший к собеседникам.

— Тебя еще не хватало! — обозлился Громоздкин и хотел было обрушиться на Петеньку, но тут же вспомнил, почему пришлось ему потревожить своего прародителя. Ободрившись, он заявил, победоносно глядя на своих оппонентов: — Сами посудите: для чего меня выдерживать в карантине, если я здоров как бык?

— Опять ты со своим здоровьем! Не в этом дело! — заметил Петенька.

— А в чем, по-твоему? — Черные глаза Селивана блеснули. — И вообще… До каких пор будет продолжаться этот карантин?..

Разговор происходил утром.

А сейчас Селиван сидел во дворе казармы, тупо глядел на окурки, валявшиеся в кадушке с песком, и, время от времени сплевывая, внимательно следил, как его плевки свертываются в сырые песчаные комочки. Невесело было на душе у солдата. Все огорчало его, решительно все: и то, что не попал в моряки, и недавняя история на занятиях — нет, он даже не хотел бы вспоминать о ней, да сама лезет в голову! — и этот распроклятый карантин, и даже собственное имя: Селиван да еще Громоздкин! За одно это его можно невзлюбить на всю жизнь! А в сущности-то, разобраться: ну что в нем громоздкого?..

Селиван выпрямился, как бы демонстрируя свою невысокую ладную фигуру, и, признав ее полное несоответствие фамилии, рассердился еще больше.

Стая полярных куропаток белым облаком пронеслась над головой рядового Громоздкина, спугнув его мысли. Он проводил куропаток тоскующим взглядом, горько улыбнулся и почему-то именно сейчас, казалось бы без всякой связи с тем, о чем только что думал, вспомнил свою Настеньку.

«Не оглянулся… Почему же он не оглянулся?» Настенька хотела и не могла найти ответ на этот самый важный для нее вопрос. А ответ был, и был такой страшный, такой нехороший этот ответ, что Настенька, едва подумав о нем, сейчас же начинала реветь.