Близкие сюжеты занимали Юрия Трифонова. Он видел мир через историю большой семьи. Судьбы и эпохи принципиально совпадают. Различаются жанры. Трифонов создает талантливую прозу. Яницкий — личностное высказывание, в котором объективирующее научное и субъективное человеческое переплетаются.

Очевидно, мое детство было похоже на описанное Яницким: детали вызывали знакомые образы, те тянули за собой новые детали. Я ловил себя на том. что чтение «Семейной хроники» включало услышанные мною в детстве рецепты бабушкиных куличей (куличи бывали двух видов — на пятидесяти желтках и на ста желтках), разговоры теток о домашних спектаклях и шарадах. Перечисляя обязательные элементы «обстановки» большой семьи из писем Елизаветы Львовны, автор упоминает развешиваемые по стенам портреты — Гоголь, Короленко, Шевченко, Достоевский... Два портрета из этого списка — Шевченко и Гоголя — я хорошо помню, с ними прошли детство и юность. Они сгинули в бесчисленных переездах последних десятилетий.

Еше одна «зарубка» — библиотека как основной элемент обстановки. Я вспоминаю комнату в коммуналке моего детства. Бельэтаж, два огромных окна, случайные разностильные предметы, по большей части модерн. Огромный обеденный стол, какая-то ширма, которой отгораживали мою кровать, и смысловой центр комнаты — книжные шкафы: южаковская энциклопедия, книжки Academia, мемуары. Книги — это среда, в которой растет ребенок. Как это транслировалось, откуда пришло убеждение в том, что книжный шкаф — главное место в доме, я по сей день не знаю.

Узнаваемое, соотносимое с собственными семейными преданиями позволяет говорить о типическом. Автор пишет о родне со стороны бабушки — народовольцах Раисе Львовне и Александре Васильевиче Прибылевых, осужденных по «процессу 17-ти» в 1883 году, и племяннике бабушки Владимире Осиповиче Лихтеншадте, уже эсере-максималисте, осужденном в 1906 году за участие в подготовке теракта. Террористы и ниспровергатели существующего порядка были и в моей семье, но шли на одно поколение раньше. Мой дед также разрешал своим детям общаться с соседскими мальчишками сомнительной репутации. Со слов близких: спустя десятилетия соседский мальчишка, превратившийся в сотрудника грозного ведомства, пересекся с нашей семьей, причем сохранил некую привязанность к моему дяде — единственному ребенку из «чистой» семьи, который играл с ним в том, сгинувшем навсегда прошлом.

Иногда читателя поражают яркие детали. Вот строчки из письма, написанного в августе 1914-го: «Россия должна победить, чего бы это не стоило. Даже Шлиссельбургские заключенные просятся в бой, просят послать их на передовые позиции, в разведку, на смерть». Вспоминается, что Первая мировая была встречена патриотическими манифестациями «публики», а в Петербурге толпа манифестантов на радостях сожгла германское посольство. А вот еще: шестнадцатилетняя девушка Вера Яницкая потрясена казнью террориста Ивана Каляева (1905 г.), называет его «честным борцом за идею» и добавляет: «Когда-нибудь мы отомстим и за тебя и за всех погибших... Скоро придет возмездие!» Относительно возмездия Вера не ошиблась. Сталкиваясь с такими свидетельствами, снова и снова убеждаешься в неизбежности исторических судеб России.

Сегодня происходит нечто большее, чем очередная смена поколений. В прошлое уходит интеллигентская традиция. Крестьянская семья кончилась в 70- 80-е годах XX века. Писатели-деревенщики величественно и возвышенно пропели ей «Вечную память». Российская интеллигенция (в тех социокультурных характеристиках, которые задавали этот феномен) на наших глазах завершает свою историю. Шестидесятники прошлого века - последнее «чистое», беспримесное поколение интеллигенции. На смену ей приходит нечто иное, чему еще не даны имена. Обращаясь к старомодной фразеологии, новых людей можно назвать «буржуазными интеллектуалами».

Интеллигенция была неотделима от традиционного общества, переживающего модернизацию. Она вырастала из нищающего дворянства и средних слоев города, вбирала в себя жителя черты оседлости, прибалта, поляка, русского немца. Это был внутренне противоречивый феномен: личностный и одновременно глубоко традиционный. Склонный к ниспровержению, но бережно сохранявший традицию. Приобщенный к индивидуалистической культуре Запала, но ценностно ориентированный на доиндивидуальный традиционный космос простого народа. Чуждый барственности, что отличало ее от худших представителей дворянства.

Эго не общетеоретические построения, а скорее наблюдения. Я говорю об истории моей семьи, которая когда-то тоже была большой семьей. О круге близких людей, родителей которых лет 70 назад называли «бывшими». Олег Яницкий рожден в этой традиции. Он не может не сознавать ее исчерпания. Но некогда эта традиция оформляла мир, давала силу жить, несла смысл человеческого существования. Книга Яницкого — об этом.

Галина Бельская

Только что зал шелестел разговорами, программками и вдруг взорвался восторженными аплодисментами — великий маэстро шел к оркестру. Весь в черном, предельно собран, он поклонился публике и повернулся к музыкантам. Неуловимый жест, особый взгляд, и воцарилась абсолютная тишина. Нет, не мертвая — так природа замирает перед грозой в ожидании ливня-жизни, в ожидании напряженном и властном. Дирижер держит его, это ожидание, на кончиках пальцев, держит ровно столько, чтобы не нарушить гармонии, чтобы капля все нараставшего живого волнения не сорвалась раньше времени. И наконец, точный взмах? удар? И оркестр, подчиненный его воле, взгляду, жесту, словно выдыхает мощно и едино тот чудный, ожидаемый звук Начала.

И начинается работа. Дирижера, музыкантов, актеров и людей многих других профессий, создающих спектакль, оперу. Но меня интересует дирижер. Геннадий Рождественский.

У него совершенно пленительная улыбка. Доброжелательная, естественная, открытая, полностью обезоруживающая. А глаза при этом — начеку, внимательные, цепкие, не упускающие ни малейшей малости — внимательнейшие глаза к разнообразностям жизни. В плен попадаешь туг же!

Что он за человек, Геннадий Рождественский?

Один из лучших дирижеров современности, звезда мирового класса, удостоенный всех возможных наград и почестей. И конечно, часто — удручающей брани критиков и чиновников. Ну, да нам до этого дела нет — «собака лает, караван идет»! В его репертуаре более 2000 сочинений, из которых более 300 — мировые премьеры, а около 500 — российские. Невозможно представить себе объем знаний и памяти этого человека!

Я попыталась.

В издательстве «Слово» вышла потрясающая книга (она была названа книгой года на Книжной ярмарке).

Называется «Треугольники», автор — Геннадий Николаевич Рождественский. Он назвал ее автобиографией, хотя скорее это то, что он счел возможным или нужным так назвать. Потому что его цель была не строить внешний событийный ряд своей жизни, как предполагает автобиографический жанр, а представить подробнейшую летопись жизни внутренней, той, которая в его интерпретации сводится к бесчисленным встречам с живописью и музыкой, а в конечном счете — с цветом и звуком. И встречи эти оказываются для него столь значительными и необходимыми, что, рассказав о них, он, быть может, нс подозревая, создал свой удивительный, уникальный образ.

Книга поразительна не только содержанием, но и построением, что тоже многое говорит об авторе — той архитектоникой, стилем, теми «башенками и колоннами», которые в жизни бывают так некстати, здесь же поразительно кстати. Каждая мелочь, тщательно продуманная и созданная автором, поставлена на свое место. В ней 825 иллюстраций — вот опять неохватный объем! — фотографии, картины, рисунки.