— Не втирай очки! Знаю, што ты никакая не монашка.

— А вы комиссаром были? — спросила она в свою очередь.

— Доводилось.

— Убивали?

Сакулин хыкнул и сказал:

— Насквозь тебя видать! Плохая ты актерщица.

Поденщица не ответила, потому что вернулась из дома Наталья и таинственно шепнула:

— Да оно штое-то, хозяйка-то, в слезах… Дала вот мне хлебца кусочек.

Наталья рванула пальцами хлеб и бросила корочку в заранее открытый рот. Дала по крошечке мастеровому и солдатам.

Поденщица услышала о хлебе и подняла голову. С завистью посмотрела на солдат и обидно обмолвилась:

— А нам не дали!..

Сакулин поглядел в ее лицо.

— Похожа ты сейчас на Прасковью Пятницу.

— Это что у Робинзона Крузо был?

— Никакой ни Крузя, а икона есть такая.

Женщина быстро обернулась к нему и, позабыв о хлебе, испытующе спросила:

— В самом деле? Есть икона? И вы верите?

Сакулин долгим взглядом прощупал ее глаза и, не ответив, отвернулся, нахмурился, потом закрыл глаза, и огромная грудь его медленно поднялась и опустилась от большого, много означавшего вздоха.

Потом он встал, злобно пнул ногою подвернувшееся корытце для корма кур и пошел к открытому окошку дома.

— А Тереха твой, где ночует? — спросил мастеровой у Натальи.

— Дыть, где придется, — виновато ответила баба и прибавила шепотом: — Знаешь, как чего — сейчас уйдет сидеть в свою берлогу…

— Гляди, не досиделся бы!..

Солдат-рабочий поглядел на солнышко и встал.

— А нам тут тоже сидеть неча… Досидимся до облавы.

Поднялся и другой.

— Сиди, сиди, а, видать, все без последствия.

Из дома выглянула заплаканная Клава.

— Сейчас, сейчас! — заторопилась она на какие-то слова Сакулина. — А вы бы мне давно сказали! Я захлопоталась. И за мужа беспокоюсь…

Вскоре она вышла с ломтиком хлеба, на котором лежал тонкий и широкий розовый пластик свиного сала, и поднесла его поденщице.

Та испуганно подкинулась на месте и большими, благодарными и вместе с тем не верящими глазами посмотрела на Сакулина, потом на хозяйку.

Клава улыбнулась и нетерпеливо крикнула:

— Да берите — что за церемонии! Только поскорее ешьте — муж бы не увидел. Жду его с минуты на минуту.

Дрогнувшей левой рукой несмело взяла поденщица хлеб и торопливо прикрыла его правой. Посмотрела удивленно на Сакулина, потом на Клаву с благодарностью. Потом поднесла хлеб к губам, но запах его был так опьяняющ и волнующ, что отстранила хлеб, полюбовалась им, как таинственною драгоценностью и, отвернувшись от людей, опустилась на прежнее место, и как больная прошептала:

— Нет, не надо. Не могу я! — и быстрым движением сунула хлеб обратно Клаве. — Не хочу я! — строго сказала. Возьмите!

Все это произошло быстро, при затаенном наблюдении остальных, при общей тишине. Даже Клава ничего не поняла, хотя считалась образованной — епархиальное окончила. Остальные уже совсем не поняли.

— Как хотите! — обиженно надула губки Клава и протянула хлеб Сакулину. — Хотите?

— Спасибо! — сказал тот и, взявши хлеб, зажал его в огромной заскорузлой лапе. Потом приблизился к поденщице.

— Ей, видать, на блюде надо! — возмущенно посочувствовала Клаве Наталья.

— Ничего объездится. Привыкнет! — наставительно промолвил Иван Яковлевич.

Поденщица же, согнувшись, как от острой внутренней боли, прошептала:

— Все, все, все… Семью, свободу, совесть, красоту, Бога… Все за кусочек хлебца!.. За кусочек хлебца!..

Между тем хозяйка поднялась на крыльцо и там остановилась, всматриваясь на монастырскую дорогу. А Сакулин украдкой подал хлеб поденщице.

— Ну-ка, скушай… А то, ей-Богу сам съем!

Это еще больше удивило женщину. Она не в силах была противиться его глухому, скрывающему в себе какую то огромную тайну доброты и ужаса голосу. Быстро подскочила с места, вытерла ладонями глаза и неожиданно сквозь слезы засмеялась, совсем по-детски предлагая:

— Ну, тогда мы пополам. Хорошо?

— Да ведь вы истощали! — прорычал Сакулин, но все же отломил себе немного, при том суровое, давно не бритое и от этого казавшееся страшным, каторжным лицо его, внезапно озарилось полудетскою улыбкой. Теперь уже казалось, что ему не сорок пять, а тридцать лет, не больше.

— Нет, вот этот вам, который побольше! — настаивала женщина.

— Не разговаривай! — коротко и грубо приказал Сакулин и снова лоб его наморщился, а вокруг жестоко-сложенного рта обвисла сизая щетинистая дремь.

— Ты чего там углазела? — закричала Наталья, увидев, что Клава пристально смотрит в лес.

Все молодо и быстро побежали на крыльцо, — так был испуган и недвижен взгляд хозяйки в сторону монастыря.

А ну-ка, ты, братишка! — позвал мастеровой Сакулина. — Погляди-ка, у те глаз-то быстрый…

Сакулин широкой и тяжелою дугою кастыгнул к крыльцу.

— На дорожке? — спросил он и тотчас же ответил: — Да, это цепь.

— Неужели монастырь берут? — упавшим голосом спросила Клава.

Мастеровой усилил ее страх:

— Вот отчего и хозяина так долго нету.

— Да, оцепление по всем правилам… — еще раз сказал Сакулин, и нахмурилось его лицо, глаза забегали по людям, по горам, по лесу.

Густым шепотом спросил у него один из пожилых солдат — рабочих:

— Кто ж это? Каратели?

Сакулин спрыгнул с крыльца и уронил, как кирпич:

— Белые! — и похватав щетину на усах и бороде, как обираются умирающие, впился взглядом в лицо худенькой поденщицы, у которой столь забавно зацепилась в черных усиках крошечка от съеденного хлеба. Она вскочила на ноги и с нескрываемым восторгом выкрикнула:

— Белые? Сюда?

У Сакулина по лицу прошла судорога, но он смолчал. А Наталья не удержалась, злобно посмотрела на поденщицу и закричала в сторону мастерового:

— А энта-то, ишь ты, как радая! Знать-то ихой кости!

Женщина-поденщица пригнулась и тоненькие руки ее смешно, и беспомощно сомкнулись у плоской груди. Она не умела представляться, была слабенькая, хрупкая, нежная, беспомощная, госпожа, а не поденщица, не труженица, не простая женщина, как ни безобразил ее чужой наряд. Но оправилась, обрадовалась, что про нее сейчас же все забыли, потому что из-за угла дома вывернулся и всех перепугал пожилой обтрепанный солдат без шапки, на коротко стриженной, почти обритой голове.

— Дочка! — крикнул он Клаве, подбегая к крыльцу. — Не пугайся. Это я.

— Папочка!.. — взвыла Клава. — Да что же это? Кто тебя так изуродовал?

— Ведь это батька монастырский — охнула Наталья, прячась за солдат рабочих. — Господи и что это творится только?

Отец Петр был потен, грязен и задыхался от усталости, тем более что был довольно тучен. Превозмогая отдышку, он сел на ступени крыльца и сказал:

— Кваску нет ли? Нету? Ну, водой напой, пожалуйста! — он оглядел собравшихся вокруг крыльца рабочих, хотел что-то сказать, но воздержался. Когда же Клава принесла ему воды, выпил и шепнул ей:

— Сам князь Бебутов подходить!

«Князь Бебутов!..» — передавалось быстрым шелестящим ветерком из уст в уста, и только губы женщины-поденщицы не раскрылись, но задрожали при этом имени и перекривились неудержимой, испуганною радостью.

— Жену его, княгиню, говорят, убили они… Вот он теперь и расправляется с голубчиками! — объяснил отец Петр. — Этот выловит их! — угрожающе прибавил переодетый батюшка и смелее поглядел на могучего оборванца Сакулина и на солдат, среди которых неизвестно когда и откуда появился и Терентий.

— Троих уж я видал, когда бежал сюда: висят, голубчики, на соснах. Висят! — прибавил он с явным удовольствием.

Клава так перепугалась отца, что все еще не смела, спросить о муже. Но спросила про другое:

— Да ты-то, почему в таком маскараде?

— Ох, голубка, долго рассказывать! — он встал с крыльца и пошел в дом. — Пойдем в комнату. Там потолкуем. — но еще раз оглянулся на рабочих, и лицо его скривилось от обидных слез, — Мучили они меня… Три дня в подвале продержали!.. Бороду мне вырвали и полголовы, как арестанту, остригли…