Клава отвернулась, посмотрела в горы, в сторону монастыря, вздохнула:

— Ах! Боже мой! Ну, где он там сегодня?

— По муженьку тоскуете? — неожиданно раздался мужской голос. — Ничего, не потеряется.

Это Терентий, беглый солдат, Натальин сын, пришел напиться.

Клава вздрогнула, обернулась.

— К чему эти слова?

— А што ж, нельзя поговорить с вами? Ты думаешь, што я веки вечные батраком буду? Теперь все равные. Двух-трех голубчиков пришью вот и я богатый буду.

— Да мне-то для чего эти ваши слова?

— А так што богатым дак все можно! — сказал Терентий и грубо пошутил: — А вот возьму и утащу тебя в лес. Теперь и нам все можно!

Клава даже не нашлась что ответить. Молча ушла в горницу.

Терентий был доволен и, улыбаясь, стал сворачивать цигарку.

— А ты бы не болтал зря! — сказала ему мать.

— Сама-то помалкивай! — ответил сын, строго поглядев в ее настороженные глаза.

Наталья замолчала и пошла было в огород, но все рабочие уже возвращались к дому. Впереди шел Иван Яковлевич, пожилой и лысый, невысокий и сухой мастеровой с закрытого завода. Он был в залатанном пиджаке и в деревянных сандалиях. Бородку держал кисточкой. Поставив в угол предамбарья лопату, он обратился к рослому, с густой щетиной на усах и бороде Сакулину:

— А ты, слышь, братишка, правда што ли, будто из лягушек щербу варишь?

— Приходи сегодня, угощу! — ответил Сакулин.

— Неужто укусно? — спросила Наталья и надменно поглядела на тоненькую, в черном, бледную, с чуть заметными усиками поденщицу, которая в эту минуту оглянулась, как бы ловя на себе чей-то обиженный взгляд и отыскала поукромней уголок для отдыха.

— А ежели в брюхе лягушата заведутся? — продолжал допрашивать мастеровой.

Сакулин не ответил, а сказал поденщице:

— Садись-ка. Устала? — и уж потом буркнул Ивану Яковлевичу: — Заведутся — мое счастье. Торговать зачну.

Двое рабочих, из простых солдат, уселись на колоды-ульи и с усталыми, злыми лицами стали свертывать цигарки.

Наталья сняла с себя платок, вытряхнула его с силой и стала поправлять растрепавшиеся, запыленные косички.

— А ты их удишь, али сетью ловишь? — допытывалась она насчет лягушек.

Сакулин нехотя и угрюмо взбурил на нее злыми крупными глазами.

— Чего там, сетью: прямо из прутков соорудил ковшик и ловлю.

— А иде? — не унимался мастеровой.

— Вона, иде! — подхватила Наталья. — Внизу в болотине всю ночь, какая трескотня стоит. Не слышал што ли? — и опять повернулась к Сакулину. — А ты их варишь или жаришь?

Сакулин ответил совсем устало:

— Ну, как готовят рыбу! — помолчал некоторое время и, наконец, добавил: — Только надо выбирать зеленых, с пятнышками. Жабы…

— Жабы? Господи помилуй, — перекрестилась баба. — А у нас на деревне эдак-то ругаются.

— А теперь вот и покушать рад их. Вот как! — покачал бородкою мастеровой.

Наталья внезапно озлобилась.

— А из-за кого? Из-за кого мы эту муку-мучинскую терпим?

Сакулин сел на подставку для весов и угрюмо рыкнул на Наталью:

— Ну-ка? Из-за кого?

— Да все из-за энтих… Как они, будь они прокляты! — но больше не осмелилась сказать и стушевалась. — И память-то отшибло — вот как кушать хотца. — оглянулась на крыльцо дома и еще прибавила: — Хоть бы не сулил, не дражнил. Ну, кабы не отощала — ей Богу, побегла бы я за ним у етот самый монастырь и при всех там прямо ба вцепилась ему в бороду.

Иван Яковлевич перевязывал веревочки своих сандалий.

— Што-нибудь не так тут дело. Может у него не токмо бороды, а головы-то уже нету на плечах…

Рабочие-солдаты из угла, ощерив зубы, плотоядно загыгыкали, как будто радуясь словам мастерового.

Сидевшая на приступке экипажа худенькая поденщица сложила голову на ладони рук и смотрела круглыми глазами в одну точку, никого не слушая.

Наталья заговорила с мастеровым:

— Ну, скажи на милость: кто им в монастыре свинины припас?

— Клепин, брат, запаслив, — разъяснил Иван Яковлевич, — Он зря дурака валять, не станет.

— А вы как насчет скоромного? — прищурясь, покосился на поденщицу Сакулин. — Свининки бы покушали?

Та вскинула глаза, но не услышала или не поняла и тихо, как за струну тронула, переспросила:

— Что?

Сакулин наклонился к ее уху и рявкнул:

— Отбивных котлет желаешь? Хозяин нам сегодня привезет!

Женщина вздрогнула и лучисто улыбнулась.

— Да что вы говорите? — взволнованно спросила она и прибавила: — Нет, вы шутите, конечно!

— Шучу! — дразня, проворчал Сакулин, отвернувшись.

Поденщица приподняла плечи и, стараясь быть развязнее, разухабистее, что ей совсем не удавалось, воскликнула:

— Вот бы хорошо — прямо куском зажарить, просто с луком!

— А с перцем не хошь? — подмигнув рабочим на поденщицу, сказал мастеровой.

Сакулин снова наклонился к женщине.

— И стаканчик самогончику бы хватить перед закуской, а?

Между бровей поденщицы молнией скользнула горечь и обида, и испуг, и усилие над собою. Но все-таки она тряхнула головою, молодецки пощелкала пальцами и даже топнула ножкой, обутой в скверный, растоптанный, с чужой ноги, ботинок и сделала так, будто приятно обожгло ей в горле.

— Эх! Да, знаете. Бенедикт… Коньячку бы рюмочку.

Наталья покачала головой.

— Ай, да ну-у!.. — и подмигнула Ивану Яковлевичу. — Монашенка-то!..

Но мастеровой подошел к поденщице и деловито, с полным знанием дела, спросил:

— А просто водочки? А?

Он мечтательно поглядел в пространство и, ни к кому не обращаясь, вспомнил:

— Фу, ты, якорь тебе в рожу! Бывало, выпьешь, вдарит тебя в нос и по всему нутру тапло-о такое разойдется. И скушно станет и будто весело и, другой раз, до слезы приятно. — он хлопнул себя по бокам и укоризненно покачал головою. — Эх, сукины сыны, какое государство загубили!..

Один из солдат не выдержал этого воспоминания, нетерпеливо встал с места, переставил для чего-то лопаты и кирки, крякнул, сочно сплюнул и опять сел на прежнее место.

— Что, брат, слюнки потекли? — спросил Сакулин. Солдат свирепо огрызнулся:

— Потеку-ут… С утра не емши! — и, еще раз сплюнувши, он сложно и раздельно выругался.

Тоненькая женщина, закинув за голову руки, откачнулась на спинку экипажа, положила ногу на ногу и посмотрела в небо огромными, иссиня темными глазами. Потом, желая пошутить, произнесла с вздохом:

— Эх, были когда-то и мы рысаками!

Но улыбка ей не удалась, а усталый вздох вырвался невольно, и сами собою закрылись глаза. Мастеровой заметил, как из-под больших темных ресниц выпрыгнули и побежали по щекам крупные слезинки. Заметила их и Наталья и осердилась на мастерового.

— Мало што бывало! А теперь вот и выругаться, силы нету!

Она встала и решительно подошла к крыльцу.

— Пойду к хозяйке — пускай сама нас отпускает. Раз продуктами сулили — пускай, где хотит берет, а выдает.

Мастеровой обошел вокруг весов и экипажа, сел с другой стороны возле Сакулина. Шепнул:

— Не из простых она!.. — он повел бровью в сторону поденщицы. — А главно: в чем душа держится?

Сакулин не ответил и не посмотрел на женщину. Поблуждал глазами по горам и по небу и начал что-то вроде песни:

— Эх, скушно, скушно жить на свете го-олодному!..

Мастеровой не мог молчать. Хотел хоть словами червяка заморить.

— А вы, братяги, — обратился он к солдатам, — Тоже, знать, из большаков? А-а-сь?

— Какие мы большаки! — буркнул один из них и, поджавши руки к животу, будто от боли, прибавил недовольно. — Мы вовсе даже и неграмотны.

Между тем, Сакулин придвинулся поближе к тоненькой женщине, покосился на ее лицо, по которому быстро мелькнула загорелая, но тонкая красивая рука, боровшаяся с непрошеными слезами, и тихо буркнул:

— Кого жалко?

Женщина не открыла глаз, не повернулась, но ответила, как заговорщица, также тихо:

— Никого не жалко…

Сакулин помолчал и, после небольшой паузы, сказал с угрозой: