— Как не помнить? — сдавлено ответила она теперь.

— А што, не любишь правду-то? — сказала Спиридоновна, прищурившись. — Матери у тебя нету, отец работает, бабке некогда. Кому-нибудь да надо наставлять тебя на путь-то! И еще строже прибавила:

— У нас, в простом быту, эти твои грамотности ни к чему.

Дуня и бабушка молчали.

Спиридоновна постояла немного, взялась за скобку двери и сказала притворно-сладким голосом:

— Досвиданица, прощайте-ка… Не посудите на моем слове.

И только она вышла в сенцы, как оттуда послышалась возня и крик соседки.

— А ты куда это направил лыжи?

— А ты чего за мной, ровно за девкой доглядываешь? — послышался в ответ молодой, насыщенный смехом мужицкий голос.

Дуня подалась вперед и на лице ее появилась робкая и вместе с тем лукавая улыбка.

— Воротись домой — я тебе сказала!

— Да ворочуся! Не съедят меня тут… Э-эко, хорошо, мотри!

— Пусти-и! — в сенях опять послышалась возня и дверь в избу распахнулась.

— Илюшка! — ворвалось вместе с появившимся в дверях дородным и безусым парнем, который, оторвав от себя руки матери, со смехом вырывался и кричал:

— Ну-у-ка, бороться еще лезет! Холоду-то напустим в избу. Уходи, говорю! Все равно не дамся.

И, захлопнув двери, он крепко стал держать ее за скобу в то время как Спиридоновна силилась отворить ее и вопила:

— Вот приди-ка домой! приди-ка! Я те шкуру-то спущу…

— Да приду, не побоюся. Не спустишь!

Постояв немного у двери и услыхав, что мать ушла, он выпрямился, снял шапку и, пройдя на середину избы, стал креститься на икону, косясь на Дуню и вместо молитвы бормоча:

— Скажи на милость! Ровно маленького не пускают.

И уже после, по привычке всех парней, носящих длинные волосы, он откинул их молодецким движением головы назад и улыбнулся Дуне как-то свысока, но просто, с ласковой шуткой:

— Здорово, жили-были! Дуняшке и всем крещенным!

Он покосился на печку, где бабушка лежала рядом с Микулкой, и потихоньку зашептал:

— А баба Устинья спит?

Дуня, чуть всколыхнув плечами от задрожавшего в ней смеха, посоветовала:

— Не знаю. Погляди.

В этом бесшумном и улыбчивом смешке, в этом колыхании плеч, было столько сдерживаемой ласки, силы и не разбуженной страсти, что Илья невольно загляделся на нее, развел руками и на полуслове захлебнулся:

— Дуняшка! Ну, вот ей Богу…

— Не сплю, не сплю! — послышалось насмешливое с печки. — Чего это тебя мать-то от нас гонит? Чумные мы што ли?

Илья пригнулся, чтобы баба не видела и протянул Дуне руку. Та его шлепнула по руке и Илья ответил бабушке:

— Она боится, што ты меня к Дуне приворожишь.

— Болтай, ботало, да не бесперечь! — отозвалась старуха. — Петрован-от приехал с пашни?

— Снопы складывает.

— А ты чего же не подсобляешь?

— Один управится. Удалый!

Илья сел у стола на лавку, запрокинул голову и захохотал так, что бабушка свирепо поднялась на печке.

— Чего ты ржешь, конь необузданный!

— Хи-хи-хи! — визгливо хохотал Илья, — Я сегодня прямо надорвался хохотамши.

Дуня, не зная над чем смеется-заливается Илья, невольно поддалась его смеху.

Бабушка тоже засмеялась, даже хлопнула себя по бедрам от удивления, что смеется без причины.

— Ну, чего мы надрываемся? — удивилась Дуня.

— Да как же… Петрован-то… — прыгающим голосом выбрасывал из себя Илья мальчишески визгливое, — Как зачнет рассказывать про жисть свою… Ну, прямо, терпеть не можно! Краюшка у ево застыла, он погрызет ее да што-нибудь и сморозит. А сам хоть бы на волосок ухмыльнулся.

Смех Дуняши вдруг потух. Она вытерла фартуком лицо и тихо вымолвила:

— Целый день не евши. Понятно, ему не до смеха.

— А вам тут хахоньки! — сказала баба Устинья и снова стала строгой и нахмуренной.

И смех Ильи уже не казался смешным, когда он продолжал:

— Положит краюшку-то за пазуху и говорит: ежели, говорит, не оттает, значит сердце мое студнем стало. Значит, говорит, и бабу возле сердца не согрею. Дак ведь так-то не сказать! У него ловко слово к слову-то приходится. Терпеть не можно!

Но на смех Ильи с глубоким вздохом отозвалась старуха:

— Нужда да горе заставит сквозь слезы шутки глотать. Горе — не пряник. Хвастать им не доводится.

Старуха помолчала в тишине избы. Задумался Илья. Затихла Дуня.

— У меня вот тоже скоро ни сил, ни голоса не хватит руганью да криком отбивать заробленное у людей.

И точно боясь, что мало остается время в жизни, а время дорого, она опять схватила прялку и прикрикнула на Дуню:

— Што же ты, девка, ручки-то сложила? Хоть бы рубашонку-то Микулке дошивала. С коих пор она валяется? Да и свеча-то зря горит.

Покорно подошла Дуня к сундуку, с печальным звоном отозвался ей затвор, и розовый, шумящий ситец взяли отогревшиеся, но еще красные от долгого рабочего дня руки. Села у стола, напротив Ильи, придвинула к себе свечу и стала шить.

Притих, залюбовавшись ей парень, но вскоре румяное, до смуглоты нажженное морозами лицо его снова заиграло в озорной улыбке.

— Помнишь, Дуня, как ты меня в Бога веровать учила?

Дуня помолчала, только слегка улыбнулась.

— А ты неужто все-таки в монашки собираешься? Ты бы сперва замуж сходила, да нагрешила бы побольше, а опосля уж и спасайся, а?.. Ххе-е-хх-а-а!..

Дуня вздохнула, помолчала, а потом с тихой грустью сказала:

— Ничего в том смешного нет, Илья Иванович, окромя горести. На свет сей, говорится, мы приходим в гости, друг с другом во Христе свидеться, а заместо того, как будто в кабак приходим.

— Это к чему же ты? — прищурился Илья.

— А так, с думушками своими разными беседую… — Дуня помолчала, — Плохо живут люди, худо им за это, а ежели хорошо, по божьему живут — и того хуже им за это.

Не понял этого Илья и даже не хотел понять. Строго-грустное лицо девушки стало для него таким желанным, таким пригожим, что не умел он ничего сообразить, кроме того, что девка больно хороша.

А голос ее говорил все новое:

— Такая дума иной раз приходит, такая горесть и обида от людей, што ни на што бы не глядела, ушла бы со свету, за гробовую доску спряталась. Да только своих родных жалко, да Бога гневить боязно.

Бабушка Устинья перебила Дуню грубым голосом:

— Нашла кому о Боге толковать. Кабы он смыслил што!

— А ты сама-то смыслишь ли? — огрызнулся парень на старуху.

— А не смыслю, дак и в разговоры с грамотеями не лезу.

— А-а! не лезешь! А как же ты век-то свой жила, ежели про Бога ничего не смыслишь?

— А это не твоего ума дело.

— Ага! Не любишь! Ты старуха да не знаешь, а я только на свет иду, еще на жеребье не был — мне и Бог простит. А тебе не простит, потому что у тебя грехов-то сколько? Ну-ка, посчитай!

Бабушка Устинья и впрямь испугалась слов Ильи и, понизив голос, залепетала:

— Пошел молоть. Будет тебе болтать непутевое…

— Ага! Боишься! — весело сказал Илья, — То-то: посиживай на печке да помалкивай.

Бабушка действительно замолчала, а Илья склонился к лицу Дуни и пытливо заглянул в ее глаза.

— Ну, ладно… Вот, примерно, ты грамотная, книжки разные душеспасительные читаешь и Бога понимаешь. А я, примерно, ничего не знаю, вовсе неграмотный. Меня куда? В ад прямо?

Дуня откинулась от работы и, посмотрев в наивное, горящее и смущенное лицо Ильи, звонко засмеялась:

— Ну, какой же ты смешной, Илья Иванович! Ровно маленький!

— Слава Богу! Просияло красно солнышко! — засмеялся Илья, — А все Бог да Бог. Не знаешь, как и подойти… Прямо Богородица! Ха-ха-ха!

Но этот смех и последние слова Ильи опять омрачили Дуню. Она тихо, почти обиженно сказала ему:

— Надо мной, Илья Иванович, смейся, а над Богородицей — не греши.

Она гордо подняла голову и дрогнувшим голосом прибавила:

— Для кого это веселье, а для кого — печаль и грех.

Но у Ильи у самого явилось что-то собственное, бурное и протестующее против этой Дуниной печальности. Он с остервенением сделал выверт рукою, точно под самый корень рубанул какое-то мешавшее ему растение.