— А ты какой есть каторжанин: кандалы-те еле волочешь?
— Это может ты их еле волочешь. А я их раньше восемь лет носил, — похвастался Васька.
— А я двенадцать лет в тюрьмах отбухал! — покрыл спорщика бледнолицый. — Да вот опять на пять присужден. Вот погоди — старостой меня назначат — я те хлебало-то заткну…
Васька дразняще хихикнул и, свертывая собачью ножку, донимал противника:
— Назначат тебя, слышь, старостой? А за каки таки дела тебя старостой назначат? А может меня назначат?..
Бочкарь, тряхнув всеми цепями, рыкнул на ближайшего конвойного:
— Куда баб отшибут?.. Пошто баб отшибут?
Конвойный не ответил, только твердо стукнул о землю прикладом.
Бледнолицый тоже оглянулся на конвойного.
— А ты не ори! Ишь ты, мерин необъезженный! Куда! Куда! Отшибут, тебя не спросят куда, — прохрипел он тише.
— А ты, врешь! — прошипел Васька бледнолицему. — Со зла болтаешь, с зависти, што у нас бабы есть, а у те нету.
— Нет, не вру! — ворочая белками глаз, доказывал тот. — Вчерася я сам разговор слыхал: грит, бабы будут тут только раздор вносить, их от мужиков завсегда отделяют.
— Кто сказал? — набросился Матвей на бледнолицего. — Ну, сказывай ты, пес мордатый. Кто тебе сказал?..
— А ты не бахвалься! Вот погоди, за эти твои нахрапы раза три тебя ребята отбутузят — ты будешь к старшим-то помягше.
— А ну, пусть попробуют.
— И попробуют! — заверещал бледнолицый так, что среди каторжан раздался гулкий угрожающий рокот цепей от беспокойного движения.
Взводный вскочил с места, а двое конвойных со штыками на изготовке кинулись к Матвею.
— Смотри-и! — угрожающе прокричал он. — Языком можете болтать, а ежели драку затеете — всех переколем — погрозился взводный. — Поняли? Знаю я вас довольно. Двое затеют драку, а пятеро сбегут. А кто за вас в ответе, а?
И он приказал конвойным:
— Как кто зачнет драку — лупи прикладами. Больше никаких.
— Слушаю! — сказали в голос все взводные.
— Конечно, ребятушки, чего нам теперича делить? — покорно заговорил Васька. — Теперича, хе-хе… Мы все опять Акатуйские потомственные дворяне. Митька! Дай, друг, прикурить…
Митька подал свою тлеющую папироску Ваське.
— Конечно дело, ребятушки, лучше не ссорится, — поддакнул Митька. — А вот если бы восподин взводный дозволил мне мою гармошку из обоза получить, я взвеселил бы всех и ссоры бы все прекратил. Мне што теперича? Получил я восударственную службу на шесть лет на готовых харчах и покуривай. Правда, восподин взводный?..
— Веселитель какой нашелся! — буркнул взводный и снова сел на свое место.
— А я могу и печальную — поправился Митька. — Эх, я бы тут и сыграл! Привольно тут! Прямо хороводы бы с девками водить на траве-то. Эх ха-ха! Голова моя плоха…
— Хороводы! — передразнил бледнолицый. — Погоди, тебя ужо ухороводят где-нибудь в остроге. Ребяты наши не любят эких скоморохов-то. — Он уселся поудобнее и тоже засмотрелся на поля и на реку.
— Девку он красавицу спокинул, — мирно разъяснил Васька рыжему соседу. — Так и звали Лизанька Цветочек. Чуть было не обвенчался.
— А за што же он в несчастье-то попал? — спросил рыжий. — Экой молодой.
— А так, за глупость! — продолжал Васька и, посмотрев на Бочкаря, прибавил, — Все мы тут за глупость за одну попали…
— Из-за баб, небось? — спросил третий, мягкотелый и широкий богатырь.
Перебивая разговор и указывая куском хлеба на овраг, Бочкарь мягко улыбнулся.
— А ведь места-то эти мне знакомы, ребятушки! Погляди-ка Васька! Тут мальчишкой я бывал когда-то.
Митька не вник и, затягиваясь папироской, прищурился в противоположную даль.
— Н да. А э-внь куда наш путь принадлежит… Прощай, значит, приволье! Прощай, красная девица, прощай, родина-душа, как в песне говорится…
— Вот эти самые девицы, язви их в сердце, и всему причина, — задумчиво сказал широкий каторжанин.
Васька посмотрел назад на остановившийся обоз и защелкал словами:
— Бабы, конечно, сему причина. А без бабы тоже куда мы попали? Вот у меня баба: всю первую каторгу со мной провела. А теперь вот и сама на каторгу присуждена. А за што? — он робко и враждебно взглянул на затихшего Бочкаря. — За глупость за мою… За то што, значит, как бы вроде собаки за хвостом моим трепалась.
Грудь Матвея высоко и тяжело взднялась.
— Сестру я тут свою однова встретил! — сказал он со вздохом и сквозь улыбку его пробилась тихая печаль.
Между тем, запыхавшись, вернулся конвойный Иванов и вытянулся перед взводным:
— Так что его благородие господин начальник приказали привалить на час…
— Умер што ли энтот?.. Избитый-то? — небрежно спросил взводный.
— Никак нет. Так что в обозе при спуске на мост одна телега повредилась: ось сломалась.
Взводный крикнул арестантам:
— Можете закусывать.
— Дозвольте по ветру! — спросил широкий арестант.
— Эх, ноженьки опять как разболелись! — сказал высокий бородач и, постлав старый халат, сел со стоном на землю и стал рассматривать свои раны.
Взводный крикнул Иванову.
— Проводи, которые до ветру. А вы — Егоров, Мищенко, Нефедов, Сашкунов! По краям дороги на часы. А што это за старичонко лезет там из-под косогора? Эй — ты! Старый хрен! Назад! — крикнул взводный деду-пасечнику, и дед исчез в кустах, а взводный обратился к арестантам: — А ну, покажи ноги. Ты опять их нарочно размозолил? — закричал он на бородача. — Хоть до кости сотрешь — сказал, на подводу не пущу…
— Ей-Богу старая рана, восподин взводный! — ответил бородач просительно, и в глазах его блеснули робкие, правдивые слезы.
Взводный отвернулся и наклонился к ногам бледнолицего чтобы лучше видать его раны под обручами кандалов.
— А ты табаку опять насыпал в рану, штобы разъедало? — И рассердился. — А ну, у кого раны на ногах — подсушить на солнышке… Неча, неча! Развязывай!
Бородач распутал грязные онучи, вытянул ноги на солнце и лег на свой зипун.
— Восподин взводный! — взмолился Васька Слесарь. — Я никогда не лукавлю… Ну, только што дозвольте мне с бабой повидаться. У ней гребешок есть: вша меня долит, с печали, надо быть, напала. И надо починиться. Вот тут вот сзади — штаны порвамши…
Почти со злобой потребовал Бочкарь у взводного:
— Дозвольте наших баб сюда. Взводный!.. Повидаться только. Надо до зла горя!
Взводный пристально взглянул на могучего и молодого каторжанина и невольно уступил перед его взглядом.
— Дыть тут опять у вас начнется спор либо скандал какой, — начал было взводный. — А я за всех в ответе. Какая твоя баба?..
— Незаконная… Анисьей звать.
— Вот вам моя голова в заклад, восподин взводный! — суетился Васька.
— На што мне голова твоя? Твоя голова теперь гроша не стоит, а мне на каторгу не охота из-за вас идти. А бабу только пусти сюда…
Матвей взглянул на взводного умоляюще и угрожающе.
— Ну, дозволь, слышь! Мы только повидаемся…
— После суда мы только однова свиделись вчера на этапе и то не удалось поговорить…
— Не дозволили, — поддержал Матвея Васька.
— А кто виноват? — строжился взводный. — Кто вчера затеял скандал? И сегодня опять, сперва слезы, а потом до драки доведете. Знаю я вас коротенько. Теперь нечего тут разбирать: кто кого у вас подвел под каторгу… Суд присудил, а наше дело — маленькое.
— Ну, слышь ты! Дозволь! — уже просил Матвей покорно. — Может, в последний раз повидаться доведется. Может, и вправду нас разлучат теперь навсегда. Они же вот тут близко, во втором отделении, бабы наши.
— Восподин взводный! — вступился Митька Калюшкин. — Ничего не будет. Все будет теперь спокойно. Ей Богу: повидаются, тихо мирно и баста. А мне, — он продолжал ласковой скороговоркой, — Гармошку бы мне, восподин взводный, выхлопочи, Бога ради! Мне больше ничего не надо. Я тут буду всех мирить и веселить. Дозволь гармошку мне сюда, пожалуйста, слышь!
— Ребята все притомились, вишь, сейчас уснут, — не переставая просил Васька. — А мы тут вот в сторонке повидаемся и больше ничего.
